Неточные совпадения
— Нездоровится что-то, не
могу! — сморщившись, сказал Обломов. — Да и дела много…
нет, не
могу!
— Такой обязательный, — прибавил Судьбинский, — и
нет этого, знаешь, чтоб выслужиться, подгадить, подставить ногу, опередить… все делает, что
может.
В службе у него
нет особенного постоянного занятия, потому что никак не
могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».
— Да, да, вот денег-то в самом деле
нет, — живо заговорил Обломов, обрадовавшись этому самому естественному препятствию, за которое он
мог спрятаться совсем с головой. — Вы посмотрите-ка, что мне староста пишет… Где письмо, куда я его девал? Захар!
—
Нет,
нет, ты постой! — заговорил Обломов. — Я спрашиваю тебя: как ты
мог так горько оскорбить барина, которого ты ребенком носил на руках, которому век служишь и который благодетельствует тебе?
Ты,
может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю;
нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
Населилось воображение мальчика странными призраками; боязнь и тоска засели надолго,
может быть навсегда, в душу. Он печально озирается вокруг и все видит в жизни вред, беду, все мечтает о той волшебной стороне, где
нет зла, хлопот, печалей, где живет Милитриса Кирбитьевна, где так хорошо кормят и одевают даром…
— Не брани меня, Андрей, а лучше в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли
нет. Дай мне своей воли и ума и веди меня куда хочешь. За тобой я,
может быть, пойду, а один не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Какой первый шаг сделать к тому? С чего начать? Не знаю, не
могу…
нет… лукавлю, знаю и… Да и Штольц тут, под боком; он сейчас скажет.
Отчего же? Вероятно, чернила засохли в чернильнице и бумаги
нет? Или,
может быть, оттого, что в обломовском стиле часто сталкиваются который и что, или, наконец, Илья Ильич в грозном клике: теперь или никогда остановился на последнем, заложил руки под голову — и напрасно будит его Захар.
— Андрей! Андрей! — с мольбой в голосе проговорил Обломов. —
Нет, я не
могу остаться сегодня, я уеду! — прибавил он и уехал.
—
Нет, этого быть не
может! — вслух произнес он, встав с дивана и ходя по комнате. — Любить меня, смешного, с сонным взглядом, с дряблыми щеками… Она все смеется надо мной…
— Не знаю, — говорила она задумчиво, как будто вникая в себя и стараясь уловить, что в ней происходит. — Не знаю, влюблена ли я в вас; если
нет, то,
может быть, не наступила еще минута; знаю только одно, что я так не любила ни отца, ни мать, ни няньку…
— Не
могу не сомневаться, — перебил он, — не требуйте этого. Теперь, при вас, я уверен во всем: ваш взгляд, голос, все говорит. Вы смотрите на меня, как будто говорите: мне слов не надо, я умею читать ваши взгляды. Но когда вас
нет, начинается такая мучительная игра в сомнения, в вопросы, и мне опять надо бежать к вам, опять взглянуть на вас, без этого я не верю. Что это?
Вы не любите меня, но вы не лжете — спешу прибавить — не обманываете меня; вы не
можете сказать да, когда в вас говорит
нет.
— Да, теперь,
может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина…
Нет, — прибавила она, — у вас
нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели…
— Вот видите: и я верю в это, — добавила она. — Если же это не так, то,
может быть, и я разлюблю вас,
может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже;
может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три раза…
нет,
нет… Я не хочу верить этому!
— Кто ж скажет? У меня
нет матери: она одна
могла бы спросить меня, зачем я вижусь с тобой, и перед ней одной я заплакала бы в ответ и сказала бы, что я дурного ничего не делаю и ты тоже. Она бы поверила. Кто ж другой? — спросила она.
«
Нет, побегу к Ольге, не
могу думать и чувствовать один, — мечтал он.
— Все! — сказал Обломов. — Ты мастер равнять меня с другими да со всеми! Это быть не
может! И
нет, и не было! Свадьба — обыкновенное дело: слышите? Что такое свадьба?
Он никак не принял ее за Ольгу: одна! быть не
может! Не решится она, да и
нет предлога уйти из дома.
— И
нет, и быть не
может! — возразил Обломов. — Да как же ты одна…
Подарок! А у него двести рублей в кармане! Если деньги и пришлют, так к Рождеству, а
может быть, и позже, когда продадут хлеб, а когда продадут, сколько его там и как велика сумма выручена будет — все это должно объяснить письмо, а письма
нет. Как же быть-то? Прощай, двухнедельное спокойствие!
—
Нет, у меня поверенный есть. Он и теперь в деревне, а я
могу после приехать, когда соберусь, подумаю.
«
Нет, не
может быть, — подумал он, — какая мысль! Я бы знал! Это не они».
Нет,
нет у ней любви к Штольцу, решала она, и быть не
может! Она любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.
Ольга
могла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к дружескому кокетству… чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и, во всяком случае, фальшиво…
Нет,
нет спасения!
Выслушайте же до конца, но только не умом: я боюсь вашего ума; сердцем лучше:
может быть, оно рассудит, что у меня
нет матери, что я была, как в лесу… — тихо, упавшим голосом прибавила она.
—
Нет, выздоравливаю я! — сказал он и задумался. — Ах, если б только я
мог знать, что герой этого романа — Илья! Сколько времени ушло, сколько крови испортилось! За что? Зачем! — твердил он почти с досадой.
— Все скажу Ольге, все! — говорил Штольц. — Недаром она забыть не
может тебя.
Нет, ты стоил ее: у тебя сердце как колодезь глубоко!
— Да,
может быть, — серьезно сказала она, — это что-нибудь в этом роде, хотя я ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра… мне жизнь покажется… как будто не все в ней есть… Да
нет, ты не слушай: это все пустое…
— Я думал… — говорил он медленно, задумчиво высказываясь и сам не доверяя своей мысли, как будто тоже стыдясь своей речи, — вот видишь ли… бывают минуты… то есть я хочу сказать, если это не признак какого-нибудь расстройства, если ты совершенно здорова, то,
может быть, ты созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни… когда загадок
нет, она открылась вся…
— Не бойся, — сказал он, — ты, кажется, не располагаешь состареться никогда!
Нет, это не то… в старости силы падают и перестают бороться с жизнью.
Нет, твоя грусть, томление — если это только то, что я думаю, — скорее признак силы… Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть… временное недовольство жизнью… Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне…
Может быть, и с тобой то же… Если это так — это не глупости.
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да
нет, этого не бывает, не
может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда
нет опоры. А у нас… Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы
могут лишить нас нашего блага, нашей…