Неточные совпадения
— Бывало — да; а теперь
другое дело: в двенадцать часов езжу. — Он сделал
на последнем слове ударение.
— А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в
другое место? Останьтесь-ка лучше у меня
на целый
день, отобедайте, а там вечером — Бог с вами!.. Да, я и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня суббота.
Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить;
на словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось
других; но как только нужно было двинуть пальцем, тронуться с места — словом, применить им же созданную теорию к
делу и дать ему практический ход, оказать распорядительность, быстроту, — он был совсем
другой человек: тут его не хватало — ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то
другое дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай Бог что выйдет.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в
делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно
на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни
на чем не останавливались: не успеют спустить с рук одно
дело, как уж опять с яростью хватаются за
другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются
на третье — и конца этому никогда нет!
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных
дев, большею частию с черными глазами, в которых светятся «мучительные
дни и неправедные ночи»,
дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею
друга руками, долго смотрят в глаза, потом
на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
На другой,
на третий
день и так далее нужно было бы приказывать то же самое вновь и вновь входить с ним в неприятные объяснения.
— Что ж, хоть бы и уйти? — заметил Захар. — Отчего же и не отлучиться
на целый
день? Ведь нездорово сидеть дома. Вон вы какие нехорошие стали! Прежде вы были как огурчик, а теперь, как сидите, Бог знает
на что похожи. Походили бы по улицам, посмотрели бы
на народ или
на другое что…
—
Другой — кого ты разумеешь — есть голь окаянная, грубый, необразованный человек, живет грязно, бедно,
на чердаке; он и выспится себе
на войлоке где-нибудь
на дворе. Что этакому сделается? Ничего. Трескает-то он картофель да селедку. Нужда мечет его из угла в угол, он и бегает день-деньской. Он, пожалуй, и переедет
на новую квартиру. Вон, Лягаев, возьмет линейку под мышку да две рубашки в носовой платок и идет… «Куда, мол, ты?» — «Переезжаю», — говорит. Вот это так «
другой»! А я, по-твоему, «
другой» — а?
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке
на воздух и, прикрыв глаза рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх
дном телегу то за одну, то за
другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Другая изба прилепилась к пригорку, как ласточкино гнездо; там три очутились случайно рядом, а две стоят
на самом
дне оврага.
После чая все займутся чем-нибудь: кто пойдет к речке и тихо бродит по берегу, толкая ногой камешки в воду;
другой сядет к окну и ловит глазами каждое мимолетное явление: пробежит ли кошка по двору, пролетит ли галка, наблюдатель и ту и
другую преследует взглядом и кончиком своего носа, поворачивая голову то направо, то налево. Так иногда собаки любят сидеть по целым
дням на окне, подставляя голову под солнышко и тщательно оглядывая всякого прохожего.
— Вот жизнь-то человеческая! — поучительно произнес Илья Иванович. — Один умирает,
другой родится, третий женится, а мы вот всё стареемся: не то что год
на год,
день на день не приходится! Зачем это так? То ли бы
дело, если б каждый
день как вчера, вчера как завтра!.. Грустно, как подумаешь…
Зачем им разнообразие, перемены, случайности,
на которые напрашиваются
другие? Пусть же
другие и расхлебывают эту чашу, а им, обломовцам, ни до чего и
дела нет. Пусть
другие живут, как хотят.
Победа не решалась никак; может быть, немецкая настойчивость и преодолела бы упрямство и закоснелость обломовцев, но немец встретил затруднения
на своей собственной стороне, и победе не суждено было решиться ни
на ту, ни
на другую сторону.
Дело в том, что сын Штольца баловал Обломова, то подсказывая ему уроки, то делая за него переводы.
На другой,
на третий
день опять, и целая неделя промелькнула незаметно. Обломов протестовал, жаловался, спорил, но был увлекаем и сопутствовал
другу своему всюду.
У одного забота: завтра в присутственное место зайти,
дело пятый год тянется, противная сторона одолевает, и он пять лет носит одну мысль в голове, одно желание: сбить с ног
другого и
на его падении выстроить здание своего благосостояния.
Другой мучится, что осужден ходить каждый
день на службу и сидеть до пяти часов, а тот вздыхает тяжко, что нет ему такой благодати…
Она не была похожа
на утро,
на которое постепенно падают краски, огонь, которое потом превращается в
день, как у
других, и пылает жарко, и все кипит, движется в ярком полудне, и потом все тише и тише, все бледнее, и все естественно и постепенно гаснет к вечеру.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя
на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, —
на вечерах, в приемные
дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города
на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными
днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как
другие…
В разговоре она не мечтает и не умничает: у ней, кажется, проведена в голове строгая черта, за которую ум не переходил никогда. По всему видно было, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входят или входили в ее жизнь наравне с прочими элементами, тогда как у
других женщин сразу увидишь, что любовь, если не
на деле, то
на словах, участвует во всех вопросах жизни и что все остальное входит стороной, настолько, насколько остается простора от любви.
Обломов
на другой,
на третий
день, как cousin, едва узнал Ольгу и глядел
на нее робко, а она
на него просто, только без прежнего любопытства, без ласки, а так, как
другие.
В
другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи — опять ему работа
на неделю; читать, рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж: и там еще он должен был
делом подтверждать ей прочитанное.
«В самом
деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало
на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели
друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты
на той неделе надулся и не был два
дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем
другая стала. Кате подарила лиловое платье…
— Хорошо, я
на днях приеду и передам квартиру
другому, а теперь я тороплюсь…
Однажды, воротясь поздно из театра, он с извозчиком стучал почти час в ворота; собака, от скаканья
на цепи и лая, потеряла голос. Он иззяб и рассердился, объявив, что съедет
на другой же
день. Но и
другой, и третий
день, и неделя прошла — он еще не съезжал.
Опять полились
на Захара «жалкие» слова, опять Анисья заговорила носом, что «она в первый раз от хозяйки слышит о свадьбе, что в разговорах с ней даже помину не было, да и свадьбы нет, и статочное ли
дело? Это выдумал, должно быть, враг рода человеческого, хоть сейчас сквозь землю провалиться, и что хозяйка тоже готова снять образ со стены, что она про Ильинскую барышню и не слыхивала, а разумела какую-нибудь
другую невесту…».
Ему живо представилось, как он объявлен женихом, как
на другой,
на третий
день приедут разные дамы и мужчины, как он вдруг станет предметом любопытства, как дадут официальный обед, будут пить его здоровье. Потом… потом, по праву и обязанности жениха, он привезет невесте подарок…
Вечером в тот же
день, в двухэтажном доме, выходившем одной стороной в улицу, где жил Обломов, а
другой на набережную, в одной из комнат верхнего этажа сидели Иван Матвеевич и Тарантьев.
Вероятно, с летами она успела бы помириться с своим положением и отвыкла бы от надежд
на будущее, как делают все старые
девы, и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми
делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидела, что потеряла в нем
друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
Но тут не в ней одной
дело, тут замешан
другой, и этот
другой на ней покоит лучшие и конечные жизненные надежды.
— То есть если б
на его месте был
другой человек, — перебил Штольц, — нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в любовь, упрочились, и тогда… Но это
другой роман и
другой герой, до которого нам
дела нет.
Штольц уехал в тот же
день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще
на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при
других и столкновений между ними не было.
Кофе подавался ему так же тщательно, чисто и вкусно, как вначале, когда он, несколько лет назад, переехал
на эту квартиру. Суп с потрохами, макароны с пармезаном, кулебяка, ботвинья, свои цыплята — все это сменялось в строгой очереди одно
другим и приятно разнообразило монотонные
дни маленького домика.