Неточные совпадения
Илья Ильич проснулся, против обыкновения,
очень рано, часов в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал
не то страх,
не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а ум еще
не являлся на помощь.
— Нет! Уж
очень пристают: больше
не дают в долг. Нынче первое число.
— А посмотрите это:
не правда ли,
очень мило? — говорил он, отыскав в куче брелок один, — визитная карточка с загнутым углом.
— Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а дела-то меньше моего делает и
не смыслит ничего. Ну, конечно, он
не имеет такой репутации. Меня
очень ценят, — скромно прибавил он, потупя глаза, — министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».
Обломов философствовал и
не заметил, что у постели его стоял
очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.
Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на свет,
очень немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто
не заметит, как он исчезнет со света; никто
не спросит,
не пожалеет о нем, никто и
не порадуется его смерти.
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я его
не проглотил. Я
очень хорошо помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот где оно, смотри!
Тарантьев был человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его
не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в том или другом случае и
очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит тому, кто с ним о чем-нибудь посоветуется.
Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они
очень хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый, покойный приют и всегда одинаково если
не радушный, то равнодушный прием.
—
Очень хорошо-с, — отвечал Алексеев. — В самом деле, еще помешаю как-нибудь… А я пойду пока скажу, чтоб нас
не ждали в Екатерингоф. Прощайте, Илья Ильич.
Впрочем, он никогда
не отдавался в плен красавицам, никогда
не был их рабом, даже
очень прилежным поклонником, уже и потому, что к сближению с женщинами ведут большие хлопоты. Обломов больше ограничивался поклонением издали, на почтительном расстоянии.
Впрочем, старик бывал
очень доволен, если хороший урожай или возвышенная цена даст дохода больше прошлогоднего: он называл это благословением Божиим. Он только
не любил выдумок и натяжек к приобретению денег.
— Как
не оставалось? — перебил Илья Ильич. — Я
очень хорошо помню: вот какой кусок был…
А в этом краю никто и
не знал, что за луна такая, — все называли ее месяцем. Она как-то добродушно, во все глаза смотрела на деревни и поле и
очень походила на медный вычищенный таз.
Прохожий сделал движение, чтоб приподнять голову, но
не мог: он, по-видимому, был нездоров или
очень утомлен.
Нет,
не такие нравы были там: гость там прежде троекратного потчеванья и
не дотронется ни до чего. Он
очень хорошо знает, что однократное потчеванье чаще заключает в себе просьбу отказаться от предлагаемого блюда или вина, нежели отведать его.
— Смотри ты у меня! — сказал он потом едко. — Молод, брат, востер
очень! Я
не посмотрю, что ты генеральский: я те за вихор! Пошел-ка к своему месту!
А он сделал это
очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по линейке, до будущего своего внука, и был покоен,
не подозревая, что варьяции Герца, мечты и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в такую широкую дорогу, какая
не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
В заключение прибавлял, что он «был бы счастлив, если б удалось ему на себе оправдать свое убеждение, но что достичь этого он
не надеется, потому что это
очень трудно».
— Ты любишь эту арию? Я
очень рад: ее прекрасно поет Ольга Ильинская. Я познакомлю тебя — вот голос, вот пение! Да и сама она что за очаровательное дитя! Впрочем, может быть, я пристрастно сужу: у меня к ней слабость… Однако ж
не отвлекайся,
не отвлекайся, — прибавил Штольц, — рассказывай!
Она
очень обрадовалась Штольцу; хотя глаза ее
не зажглись блеском, щеки
не запылали румянцем, но по всему лицу разлился ровный, покойный свет и явилась улыбка.
— Помилуй, Андрей, — живо перебил Обломов,
не давая ему договорить, — мне ничего
не стоит сказать: «Ах! я
очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете… — продолжал он, обратясь к Ольге, — это мне доставит…» и т. д. Да разве это нужно?
— Нет: сильно
очень пахнет; ни резеды, ни роз
не люблю. Да я вообще
не люблю цветов; в поле еще так, а в комнате — столько возни с ними… сор…
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она
очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда
не увидишь за работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо.
Ему было под пятьдесят лет, но он был
очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда
не курил при дамах,
не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и поднимать коленку и сапоги наравне с носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
Отношения Ольги к тетке были до сих пор
очень просты и покойны: в нежности они
не переходили никогда границ умеренности, никогда
не ложилось между ними и тени неудовольствия.
— Нет, я романов почти
не читаю, — отвечал он
очень покойно, — я читал «Историю открытий и изобретений».
— Да, мне
очень нравится эта аллея; я благодарна вам, что вы мне ее указали: здесь никто почти
не ходит…
— Может быть, и я со временем испытаю, может быть, и у меня будут те же порывы, как у вас, так же буду глядеть при встрече на вас и
не верить, точно ли вы передо мной… А это, должно быть,
очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете: я думаю, ma tante замечает.
Ей было лет тридцать. Она была
очень бела и полна в лице, так что румянец, кажется,
не мог пробиться сквозь щеки. Бровей у нее почти совсем
не было, а были на их местах две немного будто припухлые, лоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато-простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступившими наружу крупными узлами синих жил.
Ему было
очень скучно
не видеть Ольги в неположенные дни,
не слышать ее голоса,
не читать в глазах все той же, неизменяющейся ласки, любви, счастья.
—
Не знаю, как и благодарить вас, — говорил Обломов, глядя на нее с таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку. —
Очень,
очень благодарен вам и в долгу
не останусь, особенно у Маши: шелковых платьев накуплю ей, как куколку одену.
Она была
не без лукавства. Если ей
очень хотелось взглянуть на Обломова при свидетелях, она прежде взглянет попеременно на троих других, потом уж на него.
Но он сухо поблагодарил ее,
не подумал взглянуть на локти и извинился, что
очень занят. Потом углубился в воспоминания лета, перебрал все подробности, вспомнил о всяком дереве, кусте, скамье, о каждом сказанном слове, и нашел все это милее, нежели как было в то время, когда он наслаждался этим.
—
Очень хорошо, я припомню. Вы только, ради Бога,
не подумайте, что это была барышня…
— Я отвык совсем ездить; с непривычки, да еще зимой, признаюсь, мне бы трудно было,
не хотелось бы… Притом же в деревне одному
очень скучно.
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, — продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне
не нужно покидать тебя! Я бы
не вынес разлуки; без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть
очень осторожными.
Прилив был
очень жесток, и Обломов
не чувствовал тела на себе,
не чувствовал ни усталости, никакой потребности. Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина.
—
Очень хорошо! — перебил ее Штольц. — Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы
не откажетесь сказать при них то же самое?
— Нет, и вас прошу братцу до меня ничего
не говорить, иначе Илье Ильичу будет
очень неприятно…
— Ты
очень хорошо знаешь, — заметил Штольц, — иначе бы
не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу, будь осторожен…
— Что ты? — застенчиво спросила она. — Смеешься моим глупостям — да? это
очень глупо, эта грусть —
не правда ли?
— В Испанию или в Индию —
не помню, только посланник был
очень недоволен.