Неточные совпадения
— Уж кто-то и
пришел! — сказал Обломов, кутаясь в халат. — А я еще
не вставал — срам, да и только! Кто бы это так рано?
— Однако мне пора в типографию! — сказал Пенкин. — Я, знаете, зачем
пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать стали, чего бы
не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…
— Нет, нездоровится, — сказал Обломов, морщась и прикрываясь одеялом, — сырости боюсь, теперь еще
не высохло. А вот вы бы сегодня обедать
пришли: мы бы поговорили… У меня два несчастья…
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением, насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть,
не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник
придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
— Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег
прислать, утешить как-нибудь, а он, как на смех, только неприятности делает мне! И ведь всякий год! Вот я теперь сам
не свой! «Тысящи яко две помене»!
Обломов
не дождался заслуженной кары, ушел домой и
прислал медицинское свидетельство.
Вскоре из кухни торопливо пронес человек, нагибаясь от тяжести, огромный самовар. Начали собираться к чаю: у кого лицо измято и глаза заплыли слезами; тот належал себе красное пятно на щеке и висках; третий говорит со сна
не своим голосом. Все это сопит, охает, зевает, почесывает голову и разминается, едва
приходя в себя.
Ребенок слушал ее, открывая и закрывая глаза, пока, наконец, сон
не сморит его совсем.
Приходила нянька и, взяв его с коленей матери, уносила сонного, с повисшей через ее плечо головой, в постель.
— Да
не знаю как; может,
приду, а то так… уж прощайте!
— Да! — говорил Захар. — У меня-то, слава Богу! барин столбовой; приятели-то генералы, графы да князья. Еще
не всякого графа посадит с собой: иной
придет да и настоится в прихожей… Ходят всё сочинители…
— Ступай, откуда
пришел, — прибавил он, — и
приходи опять с переводом, вместо одной, двух глав, а матери выучи роль из французской комедии, что она задала: без этого
не показывайся!
— Ну, а если
не станет уменья,
не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу, понадобится посоветоваться, спросить — зайди к Рейнгольду: он научит. О! — прибавил он, подняв пальцы вверх и тряся головой. — Это… это (он хотел похвалить и
не нашел слова)… Мы вместе из Саксонии
пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
Придешь, и уйти
не хочется.
— Тарантьев, Иван Герасимыч! — говорил Штольц, пожимая плечами. — Ну, одевайся скорей, — торопил он. — А Тарантьеву скажи, как
придет, — прибавил он, обращаясь к Захару, — что мы дома
не обедаем, и что Илья Ильич все лето
не будет дома обедать, а осенью у него много будет дела, и что видеться с ним
не удастся…
Пришел Захар и, найдя Обломова
не на постели, мутно поглядел на барина, удивляясь, что он на ногах. В этом тупом взгляде удивления написано было: «Обломовщина!»
«Боже мой! — думала она. — Вот все
пришло в порядок; этой сцены как
не бывало, слава Богу! Что ж… Ах, Боже мой! Что ж это такое? Ах, Сонечка, Сонечка! Какая ты счастливая!»
—
Приходите чаще, — сказала тетка, — в будни мы всегда одни, если вам
не скучно, а в воскресенье у нас всегда кое-кто есть —
не соскучитесь.
— Когда
не знаешь, для чего живешь, так живешь как-нибудь, день за днем; радуешься, что день прошел, что ночь
пришла, и во сне погрузишь скучный вопрос о том, зачем жил этот день, зачем будешь жить завтра.
— Вот когда заиграют все силы в вашем организме, тогда заиграет жизнь и вокруг вас, и вы увидите то, на что закрыты у вас глаза теперь, услышите, чего
не слыхать вам: заиграет музыка нерв, услышите шум сфер, будете прислушиваться к росту травы. Погодите,
не торопитесь,
придет само! — грозил он.
—
Не увидимся с Ольгой… Боже мой! Ты открыл мне глаза и указал долг, — говорил он, глядя в небо, — где же взять силы? Расстаться! Еще есть возможность теперь, хотя с болью, зато после
не будешь клясть себя, зачем
не расстался? А от нее сейчас
придут, она хотела
прислать… Она
не ожидает…
Я и говорил, но, помните, как: с боязнью, чтоб вы
не поверили, чтоб этого
не случилось; я вперед говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас
не слушать и
не верить, а сам торопился видеться с вами и думал: «Когда-то еще другой
придет, я пока счастлив».
— Да
не человек
приходил, горничная, — с невозмутимым хладнокровием отозвался Захар.
— У сердца, когда оно любит, есть свой ум, — возразила она, — оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было
прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали: я
пришла, потому что
не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..
Он вздохнул. Это может быть ворочало у него душу, и он задумчиво плелся за ней. Но ему с каждым шагом становилось легче; выдуманная им ночью ошибка было такое отдаленное будущее… «Ведь это
не одна любовь, ведь вся жизнь такова… — вдруг
пришло ему в голову, — и если отталкивать всякий случай, как ошибку, когда же будет —
не ошибка? Что же я? Как будто ослеп…»
Как это можно? Да это смерть! А ведь было бы так! Он бы заболел. Он и
не хотел разлуки, он бы
не перенес ее,
пришел бы умолять видеться. «Зачем же я писал письмо?» — спросил он себя.
Обломов другую неделю
не отвечает ему, между тем даже и Ольга спрашивает, был ли он в палате. Недавно Штольц также
прислал письмо и к нему и к ней, спрашивает: «Что он делает?»
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и
не был два дня — помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась, стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе
не жаль ее.
Не отвечаю ma tante,
не слышу, что она говорит, ничего
не делаю, никуда
не хочу. А только ты
пришел, вдруг совсем другая стала. Кате подарила лиловое платье…
Вдруг он замолчал. «Что это я говорю? ведь я
не затем
пришел!» — подумал он и стал откашливаться; нахмурил было брови.
В полдень Захар
пришел спросить,
не угодно ли попробовать их пирога: хозяйка велела предложить.
Иногда
придет к нему Маша, хозяйская девочка, от маменьки, сказать, что грузди или рыжики продают:
не велит ли он взять кадочку для себя, или зазовет он к себе Ваню, ее сына, спрашивает, что он выучил, заставит прочесть или написать и посмотрит, хорошо ли он пишет и читает.
—
Не о том ли, как ты одна
пришла сюда? — заговорил он, оглядываясь беспокойно по сторонам.
«Ах, Боже мой! — подумал Обломов. — Она как будто в мыслях прочла у меня, что я
не хотел
приходить».
Он решил, что до получения положительных известий из деревни он будет видеться с Ольгой только в воскресенье, при свидетелях. Поэтому, когда
пришло завтра, он
не подумал с утра начать готовиться ехать к Ольге.
— Ничего; что нам делать-то? Вот это я сама надвяжу, эти бабушке дам; завтра золовка
придет гостить; по вечерам нечего будет делать, и надвяжем. У меня Маша уж начинает вязать, только спицы все выдергивает: большие,
не по рукам.
Он прочел страниц пятнадцать. Маша
пришла звать его,
не хочет ли пойти на Неву: все идут посмотреть, как становится река. Он пошел и воротился к чаю.
Нет, когда он в дорожном платье
придет к ней, бледный, печальный, прощаться на месяц, она вдруг скажет ему, что
не надо ехать до лета: тогда вместе поедут…»
Когда карета заворотила в другую улицу,
пришла Анисья и сказала, что она избегала весь рынок и спаржи
не оказалось. Захар вернулся часа через три и проспал целые сутки.
— Он женится! Хочешь об заклад, что
не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель
придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь ни в зуб толкнуть — все я! Ничего
не смыслит…
— Ну, брат, — дивился Тарантьев, насилу
приходя в себя, — мне бы и во сне
не приснилось! — Ну, а она что?
— Да; ma tante уехала в Царское Село; звала меня с собой. Мы будем обедать почти одни: Марья Семеновна только
придет; иначе бы я
не могла принять тебя. Сегодня ты
не можешь объясниться. Как это все скучно! Зато завтра… — прибавила она и улыбнулась. — А что, если б я сегодня уехала в Царское Село? — спросила она шутливо.
Хорошо. А отчего, когда Обломов сделался болен, она никого
не впускала к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и
приходила в ярость — она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша чуть вскрикнут или громко засмеются?
Он стал хвастаться перед Штольцем, как,
не сходя с места, он отлично устроил дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно продает хлеб и как
прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и
пришлет в этом году оброк.
— Слушай же: ведь Илья Ильич трусоват, никаких порядков
не знает: тогда от контракта голову потерял, доверенность
прислали, так
не знал, за что приняться,
не помнит даже, сколько оброку получает, сам говорит: «Ничего
не знаю…»
Если любит, отчего же она так осторожна, так скрытна? Если
не любит, отчего так предупредительна, покорна? Он уехал на неделю из Парижа в Лондон и
пришел сказать ей об этом в самый день отъезда,
не предупредив заранее.
Как теперь вдруг все отнять?.. Да притом в этом столько… столько занятия… удовольствия, разнообразия… жизни… Что она вдруг станет делать, если
не будет этого? И когда ей
приходила мысль бежать — было уже поздно, она была
не в силах.
Она мучилась и задумывалась, как она выйдет из этого положения, и
не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и вечной разлуки. Иногда
приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
Ольга,
не подозревая, зачем
пришел Штольц, беззаботно встала с дивана, положила книгу и пошла ему навстречу.
— Вот тут написано, — решил он, взяв опять письмо: — «Пред вами
не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он
придет, и вы очнетесь…» И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет
не года, а целой жизни для той любви, только
не знаю… кого? — досказал он, впиваясь в нее глазами.
Потом, когда он получил деньги из деревни, братец
пришли к нему и объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет начать уплату немедленно из дохода; что года в три претензия будет покрыта, между тем как с наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова
не имеется и
не предвидится.
У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявлял ей, что завтра к нему
придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович. Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она
не срамила хозяина. Но скольких волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессонницы, даже слез стоили ей эти заботы!