Неточные совпадения
Захар
не старался изменить
не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда,
провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома Обломовых.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов,
провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и
не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
— Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да
отводят в тюрьму. В их рассказе слышны
не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
Дальше той строки, под которой учитель, задавая урок,
проводил ногтем черту, он
не заглядывал, расспросов никаких ему
не делал и пояснений
не требовал. Он довольствовался тем, что написано в тетрадке, и докучливого любопытства
не обнаруживал, даже когда и
не все понимал, что слушал и учил.
Потом уж он
не осиливал и первого тома, а большую часть свободного времени
проводил, положив локоть на стол, а на локоть голову; иногда вместо локтя употреблял ту книгу, которую Штольц навязывал ему прочесть.
Так совершил свое учебное поприще Обломов. То число, в которое он выслушал последнюю лекцию, и было геркулесовыми столпами его учености. Начальник заведения подписью своею на аттестате, как прежде учитель ногтем на книге,
провел черту, за которую герой наш
не считал уже нужным простирать свои ученые стремления.
Крестьяне в известное время
возили хлеб на ближайшую пристань к Волге, которая была их Колхидой и Геркулесовыми Столпами, да раз в год ездили некоторые на ярмарку, и более никаких сношений ни с кем
не имели.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась от людей прочь, когда на нее собрались с вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг
свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем на свете
не было.
Можно было пройти по всему дому насквозь и
не встретить ни души; легко было обокрасть все кругом и
свезти со двора на подводах: никто
не помешал бы, если б только водились воры в том краю.
Ребенка ли выходить
не сумеют там? Стоит только взглянуть, каких розовых и увесистых купидонов носят и
водят за собой тамошние матери. Они на том стоят, чтоб дети были толстенькие, беленькие и здоровенькие.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там — нужды нет, что это будет
не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет произвести переворот в жизни его сына и далеко
отвести от той колеи, которую мысленно проложил отец в жизни сына.
— А ты
не знаешь, — перебил Штольц, — в Верхлёве пристань хотят устроить и предположено шоссе
провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают…
— Как что ж? Я тут спину и бока протер, ворочаясь от этих хлопот. Ведь один: и то надо, и другое, там счеты
сводить, туда плати, здесь плати, а тут перевозка! Денег выходит ужас сколько, и сам
не знаю куда! Того и гляди, останешься без гроша…
Ужели
провести век и видеть эти мирты, кипарисы и померанцы в оранжереях, а
не на их родине?
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды поднялись в сторону, и покачал головой. Обломов
не поленился, написал, что взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву
отвезти на квартиру к куме, на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
— Посмотри, Захар, что это такое? — сказал Илья Ильич, но мягко, с добротой: он сердиться был
не в состоянии теперь. — Ты и здесь хочешь такой же беспорядок
завести: пыль, паутину? Нет; извини, я
не позволю! И так Ольга Сергеевна мне проходу
не дает: «Вы любите, говорит, сор».
Спрашивать ей было
не у кого. У тетки? Но она скользит по подобным вопросам так легко и ловко, что Ольге никогда
не удалось
свести ее отзывов в какую-нибудь сентенцию и зарубить в памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
Но он ничего
не сказал, сел только подле нее и погрузился в созерцание ее профиля, головы, движения руки взад и вперед, как она продевала иглу в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и
не мог
отвести.
Обломов был в том состоянии, когда человек только что
проводил глазами закатившееся летнее солнце и наслаждается его румяными следами,
не отрывая взгляда от зари,
не оборачиваясь назад, откуда выходит ночь, думая только о возвращении назавтра тепла и света.
Ведь случай
свел и сблизил их. Она бы его
не заметила: Штольц указал на него, заразил молодое, впечатлительное сердце своим участием, явилось сострадание к его положению, самолюбивая забота стряхнуть сон с ленивой души, потом оставить ее.
Хитрость — все равно что мелкая монета, на которую
не купишь многого. Как мелкой монетой можно прожить час, два, так хитростью можно там прикрыть что-нибудь, тут обмануть, переиначить, а ее
не хватит обозреть далекий горизонт,
свести начало и конец крупного, главного события.
— Боже мой! — говорил Обломов. — Да если слушать Штольца, так ведь до тетки век дело
не дойдет! Он говорит, что надо начать строить дом, потом дорогу, школы
заводить… Этого всего в целый век
не переделаешь. Мы, Ольга, вместе поедем, и тогда…
Он молча поцеловал у ней руку и простился с ней до воскресенья. Она уныло
проводила его глазами, потом села за фортепьяно и вся погрузилась в звуки. Сердце у ней о чем-то плакало, плакали и звуки. Хотела петь —
не поется!
Она требовала ответа о здоровье. Обломов, написав ответ, сам отдал его Никите и прямо из передней выпроводил его на двор и
провожал глазами до калитки, чтоб он
не вздумал зайти на кухню и повторить там «клевету» и чтоб Захар
не пошел
провожать его на улицу.
Он накрепко наказал Захару
не сметь болтать с Никитой и опять глазами
проводил последнего до калитки, а Анисье погрозил пальцем, когда она показала было нос из кухни и что-то хотела спросить Никиту.
—
Не бойся за меня, — успокоивала она, — ma tante уехала на целый день; дома только няня знает, что меня нет, да Катя.
Проводи меня.
Что касается дороги через Верхлёво и моста, то,
не получая от вас долгое время ответа, я уж решился с Одонцовым и Беловодовым
проводить дорогу от себя на Нельки, так что Обломовка остается далеко в стороне.
Этот долг можно заплатить из выручки за хлеб. Что ж он так приуныл? Ах, Боже мой, как все может переменить вид в одну минуту! А там, в деревне, они распорядятся с поверенным собрать оброк; да, наконец, Штольцу напишет: тот даст денег и потом приедет и устроит ему Обломовку на славу, он всюду дороги
проведет, и мостов настроит, и школы
заведет… А там они, с Ольгой!.. Боже! Вот оно, счастье!.. Как это все ему в голову
не пришло!
Он мучительно
провел глазами по потолку, хотел сойти с места, бежать — ноги
не повиновались. Хотел сказать что-то: во рту было сухо, язык
не ворочался, голос
не выходил из груди. Он протянул ей руку.
— Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто
не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того… Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме
заводить нехорошо, что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей
не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее,
не хочет.
— Для нее по совету доктора, — сказала тетка, указывая на Ольгу. — Петербург заметно стал действовать на нее, мы и уехали на зиму, да вот еще
не решились, где
провести ее: в Ницце или в Швейцарии.
Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял заботливо,
не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря удовлетворенной мысли на лице и
провожает ли его взгляд ее, как победителя.
И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к делу взгляды, так что он
не раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится — она
провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
Только
не было дремоты, уныния у них; без скуки и без апатии
проводили они дни;
не было вялого взгляда, слова; разговор
не кончался у них, бывал часто жарок.
— Да, пожалуй, гнет для темного, слабого ума,
не подготовленного к нему. Эта грусть и вопросы, может быть, многих
свели с ума; иным они являются как безобразные видения, как бред ума…
Но поведу твоего Андрея, куда ты
не мог идти… и с ним будем
проводить в дело наши юношеские мечты».