Неточные совпадения
— А у
тебя разве ноги отсохли, что
ты не можешь постоять?
Ты видишь, я озабочен — так и подожди!
Не належался еще там? Сыщи письмо, что я вчера от старосты получил. Куда
ты его дел?
—
Ты никогда ничего
не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или
не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор непочинена; что б
тебе призвать столяра да починить? Ведь
ты же изломал. Ни о чем
не подумаешь!
— Носовой платок, скорей! Сам бы
ты мог догадаться:
не видишь! — строго заметил Илья Ильич.
— Какая у
тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, Боже мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то — ничего
не делаешь!
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется, думал: «Ну, брат,
ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли
не подумал: «Врешь!
ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины
тебе и дела нет».
—
Ты мети, выбирай сор из углов — и
не будет ничего, — учил Обломов.
— Что ж
ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал давно. Поди же, я сейчас иду вслед за
тобою. Мне надо заниматься, я сяду писать.
— Только о деньгах и забота! — ворчал Илья Ильич. — А
ты что понемногу
не подаешь счеты, а все вдруг?
— Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что!
Не сейчас ли прикажете? А
ты мне
не смей и напоминать о квартире. Я уж
тебе запретил раз; а
ты опять. Смотри!
— Что ж делать? — вот он чем отделывается от меня! — отвечал Илья Ильич. — Он меня спрашивает! Мне что за дело?
Ты не беспокой меня, а там, как хочешь, так и распорядись, только чтоб
не переезжать.
Не может постараться для барина!
— Ну, хорошо, как встану, напишу…
Ты ступай к себе, а я подумаю. Ничего
ты не умеешь сделать, — добавил он, — мне и об этой дряни надо самому хлопотать.
— Здравствуй, Судьбинский! — весело поздоровался Обломов. — Насилу заглянул к старому сослуживцу!
Не подходи,
не подходи!
Ты с холоду.
— А как
ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться… Да, я заехал спросить:
не поедешь ли
ты на гулянье? Я бы заехал…
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие
тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он
не замечен ни в чем таком… Он
не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
— Да это
не то;
ты бы печатал…
—
Не всем же быть писателями. Вот и
ты ведь
не пишешь, — возразил Судьбинский.
— Зато у меня имение на руках, — со вздохом сказал Обломов. — Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь, мучаюсь… А
ты ведь чужое делаешь,
не свое.
—
Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче жили?
Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее.
— Что ж
ты письмо
не сыскал?
— Где же оно? — с досадой возразил Илья Ильич. — Я его
не проглотил. Я очень хорошо помню, что
ты взял у меня и куда-то вон тут положил. А то вот где оно, смотри!
Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено, водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и опричь того, ничего
не сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял; а он закричал благим матом: „Пошел, пошел!
тебе сказано, что будет исполнено — подай бумагу!“ А бумаги я
не подавал.
В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка
ты наш, благодетель, тысящи яко две помене против того года, что прошел, только бы засуха
не разорила вконец, а то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».
—
Не подходи,
не подходи:
ты с холода! — говорил Обломов, прикрываясь одеялом.
— А я говорил
тебе, чтоб
ты купил других, заграничных? Вот как
ты помнишь, что
тебе говорят! Смотри же, чтоб к следующей субботе непременно было, а то долго
не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару и пустив одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
— Помилуй! — сказал он, воротясь. — Говядина и телятина! Эх, брат Обломов,
не умеешь
ты жить, а еще помещик! Какой
ты барин? По-мещански живешь;
не умеешь угостить приятеля! Ну, мадера-то куплена?
— Ну, я пойду, — сказал Тарантьев, надевая шляпу, — а к пяти часам буду: мне надо кое-куда зайти: обещали место в питейной конторе, так велели понаведаться… Да вот что, Илья Ильич:
не наймешь ли
ты коляску сегодня, в Екатерингоф ехать? И меня бы взял.
— Я совсем ничего
не воображаю, — сказал Обломов, —
не шуми и
не кричи, а лучше подумай, что делать.
Ты человек практический…
— Нет, сам-то
ты не стоишь совета. Что я
тебе даром-то стану советовать? Вон спроси его, — прибавил он, указывая на Алексеева, — или у родственника его.
— Врешь! Там кума моя живет; у ней свой дом, с большими огородами. Она женщина благородная, вдова, с двумя детьми; с ней живет холостой брат: голова,
не то, что вот эта, что тут в углу сидит, — сказал он, указывая на Алексеева, — нас с
тобой за пояс заткнет!
— А вот я посмотрю, как
ты не переедешь. Нет, уж коли спросил совета, так слушайся, что говорят.
— Видишь, и сам
не знаешь! А там, подумай:
ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто
тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь
ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к
тебе и ходить никто
не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего
тебе? А выгода-то, выгода какая.
Ты что здесь платишь?
— Врешь, переедешь! — сказал Тарантьев. —
Ты рассуди, что
тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у
тебя будет вдвое лучше и чище; ни кухарка, ни Захар воровать
не будут…
— И порядка больше, — продолжал Тарантьев, — ведь теперь скверно у
тебя за стол сесть! Хватишься перцу — нет, уксусу
не куплено, ножи
не чищены; белье,
ты говоришь, пропадает, пыль везде — ну, мерзость! А там женщина будет хозяйничать: ни
тебе, ни твоему дураку, Захару…
— Что это за человек! — сказал Обломов. — Вдруг выдумает черт знает что: на Выборгскую сторону… Это
не мудрено выдумать. Нет, вот
ты ухитрись выдумать, чтоб остаться здесь. Я восемь лет живу, так менять-то
не хочется…
— Видишь, ведь
ты какой уродился! — возразил Тарантьев. — Ничего
не умеешь сам сделать. Все я да я! Ну, куда
ты годишься?
Не человек: просто солома!
— Шампанское за отыскание квартиры: ведь я
тебя облагодетельствовал, а
ты не чувствуешь этого, споришь еще;
ты неблагодарен! Поди-ка сыщи сам квартиру! Да что квартира? Главное, спокойствие-то какое
тебе будет: все равно как у родной сестры. Двое ребятишек, холостой брат, я всякий день буду заходить…
Шумиловское-то в пятидесяти верстах от
тебя только: отчего ж там
не сожгло хлеба?
— Эх,
ты!
Не знаешь ничего. Да все мошенники натурально пишут — уж это
ты мне поверь! Вот, например, — продолжал он, указывая на Алексеева, — сидит честная душа, овца овцой, а напишет ли он натурально? — Никогда. А родственник его, даром что свинья и бестия, тот напишет. И
ты не напишешь натурально! Стало быть, староста твой уж потому бестия, что ловко и натурально написал. Видишь ведь, как прибрал слово к слову: «Водворить на место жительства».
— Да сдвинешься ли
ты когда-нибудь с места? — говорил Тарантьев. — Ведь погляди-ка
ты на себя: куда
ты годишься? Какая от
тебя польза отечеству?
Не может в деревню съездить!
— Теперь мне еще рано ехать, — отвечал Илья Ильич, — прежде дай кончить план преобразований, которые я намерен ввести в имение… Да знаешь ли что, Михей Андреич? — вдруг сказал Обломов. — Съезди-ка
ты. Дело
ты знаешь, места
тебе тоже известны; а я бы
не пожалел издержек.
— Врешь, пиши: с двенадцатью человеками детей; оно проскользнет мимо ушей, справок наводить
не станут, зато будет «натурально»… Губернатор письмо передаст секретарю, а
ты напишешь в то же время и ему, разумеется, со вложением, — тот и сделает распоряжение. Да попроси соседей: кто у
тебя там?
— И ему напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед». Да приложи к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар, что ли. Вот
ты как поступи, а то ничего
не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
— Э! Какие выдумки! — отвечал Тарантьев. — Чтоб я писать стал! Я и в должности третий день
не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй
ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич, ни за копейку!
—
Не трудись,
не доставай! — сказал Обломов. — Я
тебя не упрекаю, а только прошу отзываться приличнее о человеке, который мне близок и который так много сделал для меня…
— Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от
тебя горя-то! Бог видит, сколько обид перенес… Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то
не видал, а сюда нос поднимать приехал.
Врет он,
не верь ему: он
тебя в глаза обманывает, как малого ребенка.
— Забыл совсем! Шел к
тебе за делом с утра, — начал он, уж вовсе
не грубо. — Завтра звали меня на свадьбу: Рокотов женится. Дай, земляк, своего фрака надеть; мой-то, видишь
ты, пообтерся немного…
— Как же можно! — сказал Обломов, хмурясь при этом новом требовании. — Мой фрак
тебе не впору…
— Как
ты смеешь, когда барин приказывает? — закричал Тарантьев. — Что
ты, Илья Ильич, его в смирительный дом
не отправишь?
— А
ты напиши тут, что нужно, — продолжал Тарантьев, — да
не забудь написать губернатору, что у
тебя двенадцать человек детей, «мал мала меньше». А в пять часов чтоб суп был на столе! Да что
ты не велел пирога сделать?