Неточные совпадения
— Нет, нет! Это напрасно, —
с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился
с ним; а только нет, он не замечен
ни в
чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
Что ни делай
с ними, они всё ласкаются.
— На небе
ни облачка, а вы выдумали дождь. Пасмурно оттого,
что у вас окошки-то
с которых пор не мыты? Грязи-то, грязи на них! Зги Божией не видно, да и одна штора почти совсем опущена.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет;
ни шуму,
ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть
с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй
с ними, сколько хочешь!
Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты
что здесь платишь?
— Поди
с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот
с лица. — Теперь лето: ведь это все равно
что дача.
Что ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород —
ни пыли,
ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней — ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него в глазах пакеты
с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться в делах, писать тетради в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились,
ни на
чем не останавливались: не успеют спустить
с рук одно дело, как уж опять
с яростью хватаются за другое, как будто в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
«Когда же жить? — спрашивал он опять самого себя. — Когда же, наконец, пускать в оборот этот капитал знаний, из которых большая часть еще
ни на
что не понадобится в жизни? Политическая экономия, например, алгебра, геометрия —
что я стану
с ними делать в Обломовке?»
Затем он уже считал себя вправе дремать на лежанке или болтать
с Анисьей в кухне и
с дворней у ворот,
ни о
чем не заботясь.
Явился низенький человек,
с умеренным брюшком,
с белым лицом, румяными щеками и лысиной, которую
с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости. Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему, на
что он
ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием.
Хочешь сесть, да не на
что; до
чего ни дотронулся — выпачкался, все в пыли; вымыться нечем, и ходи вон
с этакими руками, как у тебя…
— Вот у вас все так: можно и не мести, и пыли не стирать, и ковров не выколачивать. А на новой квартире, — продолжал Илья Ильич, увлекаясь сам живо представившейся ему картиной переезда, — дня в три не разберутся, все не на своем месте: картины у стен, на полу, галоши на постели, сапоги в одном узле
с чаем да
с помадой. То, глядишь, ножка у кресла сломана, то стекло на картине разбито или диван в пятнах.
Чего ни спросишь, — нет, никто не знает — где, или потеряно, или забыто на старой квартире: беги туда…
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом
с головой,
что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели
ни в
чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
И
с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не своим голосом, или бродить сонный по ночам; другого,
ни с того
ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только
что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
Ему представлялись даже знакомые лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить,
что и как подать, кому
с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал
ни малейшей ошибки в Обломовке.
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном:
ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем
с его стола, уйду, куда хочу, — вот
что!.. А в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то
с своим…
На ее взгляд, во всей немецкой нации не было и не могло быть
ни одного джентльмена. Она в немецком характере не замечала никакой мягкости, деликатности, снисхождения, ничего того,
что делает жизнь так приятною в хорошем свете,
с чем можно обойти какое-нибудь правило, нарушить общий обычай, не подчиниться уставу.
Сидишь, не заботясь, не думая
ни о
чем, знаешь,
что около тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться
с ним идеей нечего и думать, зато нехитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит тебя за глаза!
— Как не жизнь!
Чего тут нет? Ты подумай,
что ты не увидал бы
ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы,
ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать
с квартиры — уж это одно
чего стоит! И это не жизнь?
— Для самого труда, больше
ни для
чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон ты выгнал труд из жизни: на
что она похожа? Я попробую приподнять тебя, может быть, в последний раз. Если ты и после этого будешь сидеть вот тут
с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
Одни считали ее простой, недальней, неглубокой, потому
что не сыпались
с языка ее
ни мудрые сентенции о жизни, о любви,
ни быстрые, неожиданные и смелые реплики,
ни вычитанные или подслушанные суждения о музыке и литературе: говорила она мало, и то свое, не важное — и ее обходили умные и бойкие «кавалеры»; небойкие, напротив, считали ее слишком мудреной и немного боялись. Один Штольц говорил
с ней без умолка и смешил ее.
«
Чему ж улыбаться? — продолжал думать Обломов. — Если у ней есть сколько-нибудь сердца, оно должно бы замереть, облиться кровью от жалости, а она… ну, Бог
с ней! Перестану думать! Вот только съезжу сегодня отобедаю — и
ни ногой».
—
Что это такое? — говорил он, ворочаясь во все стороны. — Ведь это мученье! На смех,
что ли, я дался ей? На другого
ни на кого не смотрит так: не смеет. Я посмирнее, так вот она… Я заговорю
с ней! — решил он, — и выскажу лучше сам словами то,
что она так и тянет у меня из души глазами.
Лишь только они
с Анисьей принялись хозяйничать в барских комнатах вместе, Захар
что ни сделает, окажется глупостью. Каждый шаг его — все не то и не так. Пятьдесят пять лет ходил он на белом свете
с уверенностью,
что все,
что он
ни делает, иначе и лучше сделано быть не может.
Но когда однажды он понес поднос
с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все,
что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и
ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало,
что Анисья умнее его!
Она
ни перед кем никогда не открывает сокровенных движений сердца, никому не поверяет душевных тайн; не увидишь около нее доброй приятельницы, старушки,
с которой бы она шепталась за чашкой кофе. Только
с бароном фон Лангвагеном часто остается она наедине; вечером он сидит иногда до полуночи, но почти всегда при Ольге; и то они все больше молчат, но молчат как-то значительно и умно, как будто что-то знают такое,
чего другие не знают, но и только.
— Вот вы о старом халате! — сказал он. — Я жду, душа замерла у меня от нетерпения слышать, как из сердца у вас порывается чувство, каким именем назовете вы эти порывы, а вы… Бог
с вами, Ольга! Да, я влюблен в вас и говорю,
что без этого нет и прямой любви:
ни в отца,
ни в мать,
ни в няньку не влюбляются, а любят их…
Он сел к столу и начал писать быстро,
с жаром,
с лихорадочной поспешностью, не так, как в начале мая писал к домовому хозяину.
Ни разу не произошло близкой и неприятной встречи двух которых и двух
что.
Сказать ей о глупых толках людей он не хотел, чтоб не тревожить ее злом неисправимым, а не говорить тоже было мудрено; притвориться
с ней он не сумеет: она непременно добудет из него все,
что бы он
ни затаил в самых глубоких пропастях души.
— Я не шучу, право так! — сказала она покойно. — Я нарочно забыла дома браслет, a ma tante просила меня сходить в магазин. Ты
ни за
что не выдумаешь этого! — прибавила она
с гордостью, как будто дело сделала.
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу
с гордостью вести тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед тобой
с уважением, а не устремлялись на тебя смело и лукаво, чтоб
ни в чьей голове не смело родиться подозрение,
что ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
— Ты здоров? Не лежишь?
Что с тобой? — бегло спросила она, не снимая
ни салопа,
ни шляпки и оглядывая его
с ног до головы, когда они вошли в кабинет.
— Он женится! Хочешь об заклад,
что не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы
с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь
ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
— Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от того,
что я сделала, — продолжала она томным голосом. — Теперь не сделаю ничего,
ни шагу, даже не пойду в Летний сад: все бесполезно — ты умер! Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом, помолчав. — Не упрекнешь меня никогда,
что я по гордости или по капризу рассталась
с тобой?
— Ты засыпал бы
с каждым днем все глубже — не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А
с тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать
ни о
чем; ложились бы спать и благодарили Бога,
что день скоро прошел, а утром просыпались бы
с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за
что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
Он за обедом подавал первому Обломову и
ни за
что не соглашался подать какому-то господину
с большим крестом на шее.
Ни внезапной краски,
ни радости до испуга,
ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему,
что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет,
что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: «Как жаль,
что я не могу поехать
с вами туда, а ужасно хотелось бы!
Она
с ужасом представляла себе,
что выразится у него на лице, как он взглянет на нее,
что скажет,
что будет думать потом? Она вдруг покажется ему такой ничтожной, слабой, мелкой. Нет, нет,
ни за
что!
Что он? Не слыхать
ни слова,
ни движения, даже дыхания, как будто никого не было
с нею.
Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей
ни праздничный пир,
ни огни,
ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное,
что она еще раз, без трепета гордости, и только
с глубоким умилением прошептала: «Я его невеста!»
Агафья Матвеевна в первый раз узнала,
что у ней есть только дом, огород и цыплята и
что ни корица,
ни ваниль не растут в ее огороде; увидала,
что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться
с улыбкой и
что эти поклоны и улыбки стали доставаться новой, толстой, нарядной кухарке ее братца.
Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать,
что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она
ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг, и достойно вынести битву
с ней.
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь,
что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев
с минуту на все,
что там было, он только плюнул и не сказал
ни слова.