Неточные совпадения
—
Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине, посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор непочинена; что б
тебе призвать столяра да починить? Ведь
ты же изломал.
Ни о чем не подумаешь!
— Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к
тебе, — говорил гость, — да ведь
ты знаешь, какая у нас дьявольская служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят что-нибудь, велел курьеру скакать сюда.
Ни минуты нельзя располагать собой.
— Нет, нет! Это напрасно, — с важностью и покровительством подтвердил Судьбинский. — Свинкин ветреная голова. Иногда черт знает какие
тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился с ним; а только нет, он не замечен
ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет! Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.
— Видишь, и сам не знаешь! А там, подумай:
ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто
тебя не тронет;
ни шуму,
ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь
ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к
тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего
тебе? А выгода-то, выгода какая.
Ты что здесь платишь?
— Врешь, переедешь! — сказал Тарантьев. —
Ты рассуди, что
тебе ведь это вдвое меньше станет: на одной квартире пятьсот рублей выгадаешь. Стол у
тебя будет вдвое лучше и чище;
ни кухарка,
ни Захар воровать не будут…
— Поди с ним! — говорил Тарантьев, отирая пот с лица. — Теперь лето: ведь это все равно что дача. Что
ты гниешь здесь летом-то, в Гороховой?.. Там Безбородкин сад, Охта под боком, Нева в двух шагах, свой огород —
ни пыли,
ни духоты! Нечего и думать: я сейчас же до обеда слетаю к ней —
ты дай мне на извозчика, — и завтра же переезжать…
— Э! Какие выдумки! — отвечал Тарантьев. — Чтоб я писать стал! Я и в должности третий день не пишу: как сяду, так слеза из левого глаза и начнет бить; видно, надуло, да и голова затекает, как нагнусь… Лентяй
ты, лентяй! Пропадешь, брат, Илья Ильич,
ни за копейку!
— А! Если
ты меняешь меня на немца, — сказал он, — так я к
тебе больше
ни ногой.
Илье Ильичу не нужно было пугаться так своего начальника, доброго и приятного в обхождении человека: он никогда никому дурного не сделал, подчиненные были как нельзя более довольны и не желали лучшего. Никто никогда не слыхал от него неприятного слова,
ни крика,
ни шуму; он никогда ничего не требует, а все просит. Дело сделать — просит, в гости к себе — просит и под арест сесть — просит. Он никогда никому не сказал
ты; всем вы: и одному чиновнику и всем вместе.
— Ну, как же
ты не ядовитый человек? — сказал Илья Ильич вошедшему Захару, —
ни за чем не посмотришь! Как же в доме бумаги не иметь?
— Это разорение! Это
ни на что не похоже! — говорил Обломов, выходя из себя. — Что
ты, корова, что ли, чтоб столько зелени сжевать…
Хочешь сесть, да не на что; до чего
ни дотронулся — выпачкался, все в пыли; вымыться нечем, и ходи вон с этакими руками, как у
тебя…
Ты все это знаешь, видел, что я воспитан нежно, что я
ни холода,
ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался.
Ты, может быть, думаешь, глядя, как я иногда покроюсь совсем одеялом с головой, что я лежу как пень да сплю; нет, не сплю я, а думаю все крепкую думу, чтоб крестьяне не потерпели
ни в чем нужды, чтоб не позавидовали чужим, чтоб не плакались на меня Господу Богу на Страшном суде, а молились бы да поминали меня добром.
— Так вот опозорить
тебе человека
ни за что
ни про что, — говорил он, — это ему нипочем!
— Вот, вот этак же,
ни дать
ни взять, бывало, мой прежний барин, — начал опять тот же лакей, что все перебивал Захара, —
ты, бывало, думаешь, как бы повеселиться, а он вдруг, словно угадает, что
ты думал, идет мимо, да и ухватит вот этак, вот как Матвей Мосеич Андрюшку. А это что, коли только ругается! Велика важность: «лысым чертом» выругает!
— А вы тут все мерзавцы, сколько вас
ни на есть! — скороговоркой сказал он, окинув всех односторонним взглядом. — Дадут
тебе чужое платье драть! Я пойду барину скажу! — прибавил он и быстро пошел домой.
— Что такое? — спросил Штольц, посмотрев книгу. — «Путешествие в Африку». И страница, на которой
ты остановился, заплесневела.
Ни газеты не видать… Читаешь ли
ты газеты?
Сидишь, не заботясь, не думая
ни о чем, знаешь, что около
тебя есть человек… конечно, немудрый, поменяться с ним идеей нечего и думать, зато нехитрый, добрый, радушный, без претензий и не уязвит
тебя за глаза!
— Что продолжать-то?
Ты посмотри:
ни на ком здесь нет свежего, здорового лица.
—
Ни за что; не то что
тебе, а все может случиться: ну, как лопнет, вот я и без гроша. То ли дело в банк?
— Как не жизнь! Чего тут нет?
Ты подумай, что
ты не увидал бы
ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы,
ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе!
Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
— Для самого труда, больше
ни для чего. Труд — образ, содержание, стихия и цель жизни, по крайней мере моей. Вон
ты выгнал труд из жизни: на что она похожа? Я попробую приподнять
тебя, может быть, в последний раз. Если
ты и после этого будешь сидеть вот тут с Тарантьевыми и Алексеевыми, то совсем пропадешь, станешь в тягость даже себе. Теперь или никогда! — заключил он.
— Как,
ты и это помнишь, Андрей? Как же! Я мечтал с ними, нашептывал надежды на будущее, развивал планы, мысли и… чувства тоже, тихонько от
тебя, чтоб
ты на смех не поднял. Там все это и умерло, больше не повторялось никогда! Да и куда делось все — отчего погасло? Непостижимо! Ведь
ни бурь,
ни потрясений не было у меня; не терял я ничего; никакое ярмо не тяготит моей совести: она чиста, как стекло; никакой удар не убил во мне самолюбия, а так, Бог знает отчего, все пропадает!
— Куда
ты? Возьми да смети: здесь сесть нельзя,
ни облокотиться… Ведь это гадость, это… обломовщина!
— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без
тебя нет дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу
тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и
ни о чем не думать… Люби, не стыдись своей любви…
— Как же
ты проповедовал, что «доверенность есть основа взаимного счастья», что «не должно быть
ни одного изгиба в сердце, где бы не читал глаз друга». Чьи это слова?
— И
ты мне
ни слова, Ольга! — упрекнул он.
— Как же
ты смел распускать про меня такие,
ни с чем не сообразные слухи? — встревоженным шепотом спрашивал Обломов.
— Я не шучу, право так! — сказала она покойно. — Я нарочно забыла дома браслет, a ma tante просила меня сходить в магазин.
Ты ни за что не выдумаешь этого! — прибавила она с гордостью, как будто дело сделала.
— Да, да, милая Ольга, — говорил он, пожимая ей обе руки, — и тем строже нам надо быть, тем осмотрительнее на каждом шагу. Я хочу с гордостью вести
тебя под руку по этой самой аллее, всенародно, а не тайком, чтоб взгляды склонялись перед
тобой с уважением, а не устремлялись на
тебя смело и лукаво, чтоб
ни в чьей голове не смело родиться подозрение, что
ты, гордая девушка, могла, очертя голову, забыв стыд и воспитание, увлечься и нарушить долг…
—
Ты здоров? Не лежишь? Что с
тобой? — бегло спросила она, не снимая
ни салопа,
ни шляпки и оглядывая его с ног до головы, когда они вошли в кабинет.
— Что ж
ты не был вчера? — спросила она, глядя на него таким добывающим взглядом, что он не мог сказать
ни слова.
— Правда! —
ни вопросительно,
ни отрицательно повторил Обломов. — Да, — прибавил он потом, — в самом деле,
ты права: только я не хочу, чтоб они знали о наших свиданиях, оттого и боюсь…
— Он женится! Хочешь об заклад, что не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец
ты мой, он бы с голоду умер или в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь
ни в зуб толкнуть — все я! Ничего не смыслит…
— Я не могу стоять: ноги дрожат. Камень ожил бы от того, что я сделала, — продолжала она томным голосом. — Теперь не сделаю ничего,
ни шагу, даже не пойду в Летний сад: все бесполезно —
ты умер!
Ты согласен со мной, Илья? — прибавила она потом, помолчав. — Не упрекнешь меня никогда, что я по гордости или по капризу рассталась с
тобой?
—
Ты засыпал бы с каждым днем все глубже — не правда ли? А я?
Ты видишь, какая я? Я не состареюсь, не устану жить никогда. А с
тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и не думать
ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли
ты счастлив…
— Теперь
ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, — говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, — она все осмотрит, все увидит,
ни одного нештопаного чулка нет — и все сама. А кофе как варит! Вот я угощу
тебя после обеда.