— Да неужели вы не чувствуете, что во мне происходит? — начал он. — Знаете, мне даже трудно говорить. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, как будто лежит что-нибудь тяжелое, точно камень, как бывает в глубоком горе, а между тем, странно, и в горе и в счастье, в организме
один и тот же процесс: тяжело, почти больно дышать, хочется плакать! Если б я заплакал, мне бы так же, как в горе, от слез стало бы легко…
Неточные совпадения
— Из чего
же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де ни возьмем, а верно
и выйдет? А жизни-то
и нет ни в чем: нет понимания ее
и сочувствия, нет
того, что там у вас называется гуманитетом.
Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а
один только видимый, грубый смех, злость…
Фамилию его называли тоже различно:
одни говорили, что он Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев. Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его —
тот забудет сейчас,
и лицо забудет; что он скажет — не заметит. Присутствие его ничего не придаст обществу, так
же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия, оригинальности
и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.
— А я говорил тебе, чтоб ты купил других, заграничных? Вот как ты помнишь, что тебе говорят! Смотри
же, чтоб к следующей субботе непременно было, а
то долго не приду. Вишь, ведь какая дрянь! — продолжал он, закурив сигару
и пустив
одно облако дыма на воздух, а другое втянув в себя. — Курить нельзя.
Илья Ильич знал уже
одно необъятное достоинство Захара — преданность к себе,
и привык к ней, считая также, с своей стороны, что это не может
и не должно быть иначе; привыкши
же к достоинству однажды навсегда, он уже не наслаждался им, а между
тем не мог,
и при своем равнодушии к всему, сносить терпеливо бесчисленных мелких недостатков Захара.
От этого
и диван в гостиной давным-давно весь в пятнах, от этого
и кожаное кресло Ильи Ивановича только называется кожаным, а в самом-то деле оно — не
то мочальное, не
то веревочное: кожи-то осталось только на спинке
один клочок, а остальная уж пять лет как развалилась в куски
и слезла; оттого
же, может быть,
и ворота все кривы,
и крыльцо шатается. Но заплатить за что-нибудь, хоть самонужнейшее, вдруг двести, триста, пятьсот рублей казалось им чуть не самоубийством.
— Ну, брат Андрей,
и ты
то же!
Один толковый человек
и был,
и тот с ума спятил. Кто
же ездит в Америку
и Египет! Англичане: так уж
те так Господом Богом устроены; да
и негде им жить-то у себя. А у нас кто поедет? Разве отчаянный какой-нибудь, кому жизнь нипочем.
— А я в самом деле пела тогда, как давно не пела, даже, кажется, никогда… Не просите меня петь, я не спою уж больше так… Постойте, еще
одно спою… — сказала она,
и в
ту же минуту лицо ее будто вспыхнуло, глаза загорелись, она опустилась на стул, сильно взяла два-три аккорда
и запела.
Когда
же минутно являлась она в его воображении, там возникал
и тот образ,
тот идеал воплощенного покоя, счастья жизни: этот идеал точь-в-точь был — Ольга! Оба образа сходились
и сливались в
один.
Так разыгрывался между ними все
тот же мотив в разнообразных варьяциях. Свидания, разговоры — все это была
одна песнь,
одни звуки,
один свет, который горел ярко,
и только преломлялись
и дробились лучи его на розовые, на зеленые, на палевые
и трепетали в окружавшей их атмосфере. Каждый день
и час приносил новые звуки
и лучи, но свет горел
один, мотив звучал все
тот же.
В своей глубокой тоске немного утешаюсь
тем, что этот коротенький эпизод нашей жизни мне оставит навсегда такое чистое, благоуханное воспоминание, что
одного его довольно будет, чтоб не погрузиться в прежний сон души, а вам, не принеся вреда, послужит руководством в будущей, нормальной любви. Прощайте, ангел, улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой, так
же легко, бодро
и весело, как она, с
той ветки, на которую сели невзначай!»
— Ты вошла бы в залу,
и несколько чепцов пошевелилось бы от негодования; какой-нибудь
один из них пересел бы от тебя… а гордость бы у тебя была все
та же, а ты бы сознавала ясно, что ты выше
и лучше их.
Вечером в
тот же день, в двухэтажном доме, выходившем
одной стороной в улицу, где жил Обломов, а другой на набережную, в
одной из комнат верхнего этажа сидели Иван Матвеевич
и Тарантьев.
Если
же то была первая, чистая любовь, что такое ее отношения к Штольцу? — Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству
и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод,
и она бледнела от
одной мысли.
Штольц уехал в
тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтобы не обругать его хорошенько за кума. Он не взял
одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений
и что апатия
и снисхождение к грубости
и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно
и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с
тех пор Тарантьев посещал его реже
и притом бывал при других
и столкновений между ними не было.
После помазания больному стало вдруг гораздо лучше. Он не кашлял ни разу в продолжение часа, улыбался, целовал руку Кити, со слезами благодаря ее, и говорил, что ему хорошо, нигде не больно и что он чувствует аппетит и силу. Он даже сам поднялся, когда ему принесли суп, и попросил еще котлету. Как ни безнадежен он был, как ни очевидно было при взгляде на него, что он не может выздороветь, Левин и Кити находились этот час в
одном и том же счастливом и робком, как бы не ошибиться, возбуждении.
Неточные совпадения
Городничий.
И не рад, что напоил. Ну что, если хоть
одна половина из
того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как
же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет
и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что
и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
И в
ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры… можете представить себе, тридцать пять тысяч
одних курьеров!
Стародум(
один). Он, конечно, пишет ко мне о
том же, о чем в Москве сделал предложение. Я не знаю Милона; но когда дядя его мой истинный друг, когда вся публика считает его честным
и достойным человеком… Если свободно ее сердце…
Правдин. Когда
же у вас могут быть счастливы
одни только скоты,
то жене вашей от них
и от вас будет худой покой.
В
одной из приволжских губерний градоначальник был роста трех аршин с вершком,
и что
же? — прибыл в
тот город малого роста ревизор, вознегодовал, повел подкопы
и достиг
того, что сего, впрочем, достойного человека предали суду.