Неточные совпадения
С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом рассудил, что успеет
еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по обыкновению, в постели, тем более что ничто не мешает
думать и лежа.
Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется,
думал: «Ну, брат, ты
еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не
подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли и до паутины тебе и дела нет».
— Куда! Бог с тобой!
Еще нынешний год корону надо получить;
думал, за отличие представят, а теперь новую должность занял: нельзя два года сряду…
— А как ты
думал?
Еще хорошо, если пораньше отделаюсь да успею хоть в Екатерингоф прокатиться… Да, я заехал спросить: не поедешь ли ты на гулянье? Я бы заехал…
— Видишь, и сам не знаешь! А там,
подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины, в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а
еще барин, помещик! А там чистота, тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
Тогда
еще он был молод, и если нельзя сказать, чтоб он был жив, то, по крайней мере, живее, чем теперь;
еще он был полон разных стремлений, все чего-то надеялся, ждал многого и от судьбы, и от самого себя; все готовился к поприщу, к роли — прежде всего, разумеется, в службе, что и было целью его приезда в Петербург. Потом он
думал и о роли в обществе; наконец, в отдаленной перспективе, на повороте с юности к зрелым летам, воображению его мелькало и улыбалось семейное счастие.
— Теперь, теперь!
Еще у меня поважнее есть дело. Ты
думаешь, что это дрова рубить? тяп да ляп? Вон, — говорил Обломов, поворачивая сухое перо в чернильнице, — и чернил-то нет! Как я стану писать?
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству человека, —
еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все
думаешь, как бы лучше… а о ком?
«До бед, которыми грозит староста,
еще далеко, —
думал он, — до тех пор многое может перемениться: авось дожди поправят хлеб; может быть, недоимки староста пополнит; бежавших мужиков „водворят на место жительства“, как он пишет».
«Влезет, ах, того и гляди, влезет эта юла на галерею, —
думала она почти сквозь сон, — или
еще… как бы в овраг…»
Кусочек сыру
еще от той недели остался — собаке стыдно бросить — так нет, человек и не
думай съесть!
«Все
еще смотрит!» —
подумал он, в смущении оглядывая свое платье.
«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? —
думал Обломов. — Андрей божится, что о чулках и о рубашке
еще не говорил, а говорил о дружбе своей ко мне, о том, как мы росли, учились, — все, что было хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
«Дерзкий! он
еще ехать хочет!» —
подумала она.
«Мне, должно быть, оттого стало досадно, —
думала она, — что я не успела сказать ему: мсьё Обломов, я никак не ожидала, чтоб вы позволили… Он предупредил меня… „Неправда!“ скажите, пожалуйста, он
еще лгал! Да как он смел?»
«Вона! —
подумал он, —
еще выдумал какое-то жалкое слово! А знакомое!»
—
Еще бы вы не верили! Перед вами сумасшедший, зараженный страстью! В глазах моих вы видите, я
думаю, себя, как в зеркале. Притом вам двадцать лет: посмотрите на себя: может ли мужчина, встретя вас, не заплатить вам дань удивления… хотя взглядом? А знать вас, слушать, глядеть на вас подолгу, любить — о, да тут с ума сойдешь! А вы так ровны, покойны; и если пройдут сутки, двое и я не услышу от вас «люблю…», здесь начинается тревога…
Я и говорил, но, помните, как: с боязнью, чтоб вы не поверили, чтоб этого не случилось; я вперед говорил все, что могут потом сказать другие, чтоб приготовить вас не слушать и не верить, а сам торопился видеться с вами и
думал: «Когда-то
еще другой придет, я пока счастлив».
«Какая истина, и как она проста!» —
подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая жить? И как это она скоро! Недавно
еще таким ребенком смотрела.
— Что ж это такое? — вслух сказал он в забывчивости. — И — любовь тоже… любовь? А я
думал, что она как знойный полдень, повиснет над любящимися и ничто не двигается и не дохнет в ее атмосфере; и в любви нет покоя, и она движется все куда-то, вперед, вперед… «как вся жизнь», говорит Штольц. И не родился
еще Иисус Навин, который бы сказал ей: «Стой и не движись!» Что ж будет завтра? — тревожно спросил он себя и задумчиво, лениво пошел домой.
«Я посягал на поцелуй, — с ужасом
думал он, — а ведь это уголовное преступление в кодексе нравственности, и не первое, не маловажное!
Еще до него есть много степеней: пожатие руки, признание, письмо… Это мы всё прошли. Однако ж, —
думал он дальше, выпрямляя голову, — мои намерения честны, я…»
«А собака-то все
еще лает», —
подумал Обломов, оглядывая комнату.
«Чиновница, а локти хоть бы графине какой-нибудь;
еще с ямочками!» —
подумал Обломов.
«Ах, скорей бы кончить да сидеть с ней рядом, не таскаться такую даль сюда! —
думал он. — А то после такого лета да
еще видеться урывками, украдкой, играть роль влюбленного мальчика… Правду сказать, я бы сегодня не поехал в театр, если б уж был женат: шестой раз слышу эту оперу…»
«Люди знают! — ворочалось у него в голове. — По лакейским, по кухням толки идут! Вот до чего дошло! Он осмелился спросить, когда свадьба. А тетка
еще не подозревает или если подозревает, то, может быть, другое, недоброе… Ай, ай, ай, что она может
подумать? А я? А Ольга?»
Да и Василиса не поверила, — скороговоркой продолжала она, — она
еще в успеньев день говорила ей, а Василисе рассказывала сама няня, что барышня и не
думает выходить замуж, что статочное ли дело, чтоб ваш барин давно не нашел себе невесты, кабы захотел жениться, и что
еще недавно она видела Самойлу, так тот даже смеялся этому: какая, дескать, свадьба?
Она шла
еще тише, прижималась к его плечу и близко взглядывала ему в лицо, а он говорил ей тяжело и скучно об обязанностях, о долге. Она слушала рассеянно, с томной улыбкой, склонив голову, глядя вниз или опять близко ему в лицо, и
думала о другом.
Чего ж надеялся Обломов? Он
думал, что в письме сказано будет определительно, сколько он получит дохода, и, разумеется, как можно больше, тысяч, например, шесть, семь; что дом
еще хорош, так что по нужде в нем можно жить, пока будет строиться новый; что, наконец, поверенный пришлет тысячи три, четыре, — словом, что в письме он прочтет тот же смех, игру жизни и любовь, что читал в записках Ольги.
— О свадьбе ближе года и
думать нельзя, — боязливо сказал он, — да, да, через год, не прежде! Ему
еще надо дописать свой план, надо порешить с архитектором, потом… потом… — Он вздохнул.
«Четыре месяца!
Еще четыре месяца принуждений, свиданий тайком, подозрительных лиц, улыбок! —
думал Обломов, поднимаясь на лестницу к Ильинским. — Боже мой! когда это кончится? А Ольга будет торопить: сегодня, завтра. Она так настойчива, непреклонна! Ее трудно убедить…»
— За гордость, — сказала она, — я наказана, я слишком понадеялась на свои силы — вот в чем я ошиблась, а не в том, чего ты боялся. Не о первой молодости и красоте мечтала я: я
думала, что я оживлю тебя, что ты можешь
еще жить для меня, — а ты уж давно умер. Я не предвидела этой ошибки, а все ждала, надеялась… и вот!.. — с трудом, со вздохом досказала она.
— Погоди, дай
еще подумать. Да, тут нечего уничтожить, тут закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому, что ты нужен; без тебя неловко. А то, видит Бог, не сказал бы; не такое дело, чтоб другая душа знала.
Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и
думал, вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость:
еще нужно маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он любим!
«
Еще к тетке обратилась! —
думал он, — этого недоставало! Вижу, что ей жаль, что любит, пожалуй… да этой любви можно, как товару на бирже, купить во столько-то времени, на столько-то внимания, угодливости… Не ворочусь, — угрюмо
думал он. — Прошу покорно, Ольга, девочка! по ниточке, бывало, ходила. Что с ней?»
Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой,
думала, что ей делать теперь, какой долг лежит на ней, — и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить
еще ужас.
Да все.
Еще за границей Штольц отвык читать и работать один: здесь, с глазу на глаз с Ольгой, он и
думал вдвоем. Его едва-едва ставало поспевать за томительною торопливостью ее мысли и воли.
«Что ж это? — с ужасом
думала она. — Ужели
еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги… Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все… все…» — говорила душа ее и чего-то не договаривала… и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шепота души… Спрашивала глазами небо, море, лес… нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
Она просила срока
подумать, потом убивалась месяца два
еще и наконец согласилась жить вместе. В это время Штольц взял Андрюшу к себе, и она осталась одна.