Неточные совпадения
— Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо приготовить доклад — адская
работа! На представления из губерний положиться нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет сам. Вот сегодня вместе после обеда
и засядем.
Он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет
и ходя,
и лежа,
и в людях; то дополняет, то изменяет разные статьи, то возобновляет в памяти придуманное вчера
и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль
и закипит в голове —
и пойдет
работа.
О способностях его, об этой внутренней волканической
работе пылкой головы, гуманного сердца знал подробно
и мог свидетельствовать Штольц, но Штольца почти никогда не было в Петербурге.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы в плане — пропасть еще
работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да
и говорит, что не было!
И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе рукой.
Плохо верили обломовцы
и душевным тревогам; не принимали за жизнь круговорота вечных стремлений куда-то, к чему-то; боялись как огня увлечения страстей;
и как в другом месте тело у людей быстро сгорало от волканической
работы внутреннего, душевного огня, так душа обломовцев мирно, без помехи утопала в мягком теле.
Подле нее сидит Настасья Ивановна да Пелагея Игнатьевна
и, уткнув носы в
работу, прилежно шьют что-нибудь к празднику для Илюши, или для отца его, или для самих себя.
Она жила гувернанткой в богатом доме
и имела случай быть за границей, проехала всю Германию
и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки
и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров с солдатскими
и чиновников с будничными лицами, способных только на черную
работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни
и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров, с угловатыми манерами, с большими грубыми руками, с мещанской свежестью в лице
и с грубой речью.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч
работу, как иго; там барин не встает с зарей
и не ходит по фабрикам около намазанных салом
и маслом колес
и пружин.
Позы, жесты ее исполнены достоинства; она очень ловко драпируется в богатую шаль, так кстати обопрется локтем на шитую подушку, так величественно раскинется на диване. Ее никогда не увидишь за
работой: нагибаться, шить, заниматься мелочью нейдет к ее лицу, важной фигуре. Она
и приказания слугам
и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко
и сухо.
Он нахмурился
и сонно смотрел вокруг. Она посмотрела на него, потом положила
работу в корзинку.
Сам он не двигался, только взгляд поворачивался то вправо, то влево, то вниз, смотря по тому, как двигалась рука. В нем была деятельная
работа: усиленное кровообращение, удвоенное биение пульса
и кипение у сердца — все это действовало так сильно, что он дышал медленно
и тяжело, как дышат перед казнью
и в момент высочайшей неги духа.
В другой раз, опять по неосторожности, вырвалось у него в разговоре с бароном слова два о школах живописи — опять ему
работа на неделю; читать, рассказывать; да потом еще поехали в Эрмитаж:
и там еще он должен был делом подтверждать ей прочитанное.
Поэма минует,
и начнется строгая история: палата, потом поездка в Обломовку, постройка дома, заклад в совет, проведение дороги, нескончаемый разбор дел с мужиками, порядок
работ, жнитво, умолот, щелканье счетов, заботливое лицо приказчика, дворянские выборы, заседание в суде.
Они иногда молчали по получасу. Ольга углубится в
работу, считает про себя иглой клетки узора, а он углубится в хаос мыслей
и живет впереди, гораздо дальше настоящего момента.
Она все за
работой, все что-нибудь гладит, толчет, трет
и уже не церемонится, не накидывает шаль, когда заметит, что он видит ее сквозь полуотворенную дверь, только усмехнется
и опять заботливо толчет, гладит
и трет на большом столе.
Даже пробовал заговорить с бабушкой, да она не сможет никак докончить разговора: остановится на полуслове, упрет кулаком в стену, согнется
и давай кашлять, точно трудную
работу какую-нибудь исправляет, потом охнет — тем весь разговор
и кончится.
Иногда выражала она желание сама видеть
и узнать, что видел
и узнал он.
И он повторял свою
работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать,
и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем,
и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не то загорели, не то загрубели от
работы, от огня или от воды, или от того
и от другого.
И молчание их было — иногда задумчивое счастье, о котором одном мечтал, бывало, Обломов, или мыслительная
работа в одиночку над нескончаемым, задаваемым друг другу материалом…
Как мыслитель
и как художник, он ткал ей разумное существование,
и никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов
и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, волканической
работой духа своей подруги!
В прочих комнатах везде было светло, чисто
и свежо. Старые, полинялые занавески исчезли, а окна
и двери гостиной
и кабинета осенялись синими
и зелеными драпри
и кисейными занавесками с красными фестонами — всё
работа рук Агафьи Матвеевны.
Агафья Матвеевна собственноручно кроила, подкладывала ватой
и простегивала их, припадая к
работе своею крепкой грудью, впиваясь в нее глазами, даже ртом, когда надо было откусить нитку,
и трудилась с любовью, с неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат
и одеяла будут облекать, греть, нежить
и покоить великолепного Илью Ильича.
— Бог труды любит! — отвечала она, не отводя глаз
и рук от
работы.
Анисья стала еще живее прежнего, потому что
работы стало больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза у ней даже ярче,
и нос, этот говорящий нос, так
и выставляется прежде всей ее особы, так
и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так
и говорит, хотя язык
и молчит.
Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою
работу со стола, увела детей; исчез
и Алексеев, Штольц
и Обломов остались вдвоем, молча
и неподвижно глядя друг на друга. Штольц так
и пронзал его глазами.
Неточные совпадения
— У нас забота есть. // Такая ли заботушка, // Что из домов повыжила, // С
работой раздружила нас, // Отбила от еды. // Ты дай нам слово крепкое // На нашу речь мужицкую // Без смеху
и без хитрости, // По правде
и по разуму, // Как должно отвечать, // Тогда свою заботушку // Поведаем тебе…
Крестьяне, как заметили, // Что не обидны барину // Якимовы слова, //
И сами согласилися // С Якимом: — Слово верное: // Нам подобает пить! // Пьем — значит, силу чувствуем! // Придет печаль великая, // Как перестанем пить!.. //
Работа не свалила бы, // Беда не одолела бы, // Нас хмель не одолит! // Не так ли? // «Да, бог милостив!» // — Ну, выпей с нами чарочку!
«Эх, Влас Ильич! где враки-то? — // Сказал бурмистр с досадою. — // Не в их руках мы, что ль?.. // Придет пора последняя: // Заедем все в ухаб, // Не выедем никак, // В кромешный ад провалимся, // Так ждет
и там крестьянина //
Работа на господ!»
Бежит лакей с салфеткою, // Хромает: «Кушать подано!» // Со всей своею свитою, // С детьми
и приживалками, // С кормилкою
и нянькою, //
И с белыми собачками, // Пошел помещик завтракать, //
Работы осмотрев. // С реки из лодки грянула // Навстречу барам музыка, // Накрытый стол белеется // На самом берегу… // Дивятся наши странники. // Пристали к Власу: «Дедушка! // Что за порядки чудные? // Что за чудной старик?»
Что шаг, то натыкалися // Крестьяне на диковину: // Особая
и странная //
Работа всюду шла. // Один дворовый мучился // У двери: ручки медные // Отвинчивал; другой // Нес изразцы какие-то. // «Наковырял, Егорушка?» — // Окликнули с пруда. // В саду ребята яблоню // Качали. — Мало, дяденька! // Теперь они осталися // Уж только наверху, // А было их до пропасти!