Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась
в глазах,
в улыбке,
в каждом движении головы,
руки.
— Чего вам? — сказал он, придерживаясь одной
рукой за дверь кабинета и глядя на Обломова,
в знак неблаговоления, до того стороной, что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна необъятная бакенбарда, из которой так и ждешь, что вылетят две-три птицы.
— Видели это? — спросил он, показывая
руку, как вылитую
в перчатке.
Даже Захар, который,
в откровенных беседах, на сходках у ворот или
в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть, Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую можно было бы уцепиться,
в наружности,
в манерах или
в характере этого лица, наконец, махнув
рукой, выражался так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»
Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком
в окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел
в руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, — это все, чтоб не мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.
Обломов, комкая письмо
в руках, подпер голову
руками, а локти упер
в коленки и так сидел несколько времени, мучимый приливом беспокойных мыслей.
Он с юношескою впечатлительностью вслушивался
в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через
руки всех этих подьячих старого времени.
Но зачем пускал их к себе Обломов —
в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору
в наших отдаленных Обломовках,
в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без
рук для производительности и только с желудком для потребления, но почти всегда с чином и званием.
Он задумчиво сидел
в креслах,
в своей лениво-красивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые
руки.
Он выхватил из
рук Обломова ассигнацию и проворно спрятал
в карман.
Еще более призадумался Обломов, когда замелькали у него
в глазах пакеты с надписью нужное и весьма нужное, когда его заставляли делать разные справки, выписки, рыться
в делах, писать тетради
в два пальца толщиной, которые, точно на смех, называли записками; притом всё требовали скоро, все куда-то торопились, ни на чем не останавливались: не успеют спустить с
рук одно дело, как уж опять с яростью хватаются за другое, как будто
в нем вся сила и есть, и, кончив, забудут его и кидаются на третье — и конца этому никогда нет!
Но это все было давно, еще
в ту нежную пору, когда человек во всяком другом человеке предполагает искреннего друга и влюбляется почти во всякую женщину и всякой готов предложить
руку и сердце, что иным даже и удается совершить, часто к великому прискорбию потом на всю остальную жизнь.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию с черными глазами,
в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга
руками, долго смотрят
в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают
в обморок.
Так разыгралась роль его
в обществе. Лениво махнул он
рукой на все юношеские обманувшие его или обманутые им надежды, все нежно-грустные, светлые воспоминания, от которых у иных и под старость бьется сердце.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому
в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются
в нем мысли, ходят и гуляют
в голове, как волны
в море, потом вырастают
в намерения, зажгут всю кровь
в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются
в стремления: он, движимый нравственною силою,
в одну минуту быстро изменит две-три позы, с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет
руку и вдохновенно озирается кругом…
А ничего не бывало: Илья Ильич ко вдове не ходит, по ночам мирно почивает, карт
в руки не берет.
Захар неопрятен. Он бреется редко; и хотя моет
руки и лицо, но, кажется, больше делает вид, что моет; да и никаким мылом не отмоешь. Когда он бывает
в бане, то
руки у него из черных сделаются только часа на два красными, а потом опять черными.
Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на те, которые остаются на
руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось
в руках.
У Обломова
в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения с ними, — и всё по милости Захара. Он свою способность брать
в руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия
в способе обращения с той или другой вещью.
— Ах, — скажет он иногда при этом Обломову с удивлением. — Посмотрите-ка, сударь, какая диковина: взял только
в руки вот эту штучку, а она и развалилась!
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал
в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал
в прихожей, или уходил болтать
в людскую,
в кухню; не то так по целым часам, скрестив
руки на груди, стоял у ворот и с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
Он лег на спину и заложил обе
руки под голову. Илья Ильич занялся разработкою плана имения. Он быстро пробежал
в уме несколько серьезных, коренных статей об оброке, о запашке, придумал новую меру, построже, против лени и бродяжничества крестьян и перешел к устройству собственного житья-бытья
в деревне.
— Были: вчера мне разносчик самому
в руки дал.
— Да, много хлопот, — говорил он тихонько. — Вон хоть бы
в плане — пропасть еще работы!.. А сыр-то ведь оставался, — прибавил он задумчиво, — съел этот Захар, да и говорит, что не было! И куда это запропастились медные деньги? — говорил он, шаря на столе
рукой.
Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал
в обеих
руках, и, войдя
в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка упала, а вместе с ней еще пробка с графина и булка.
Захар, с подносом
в руках, наклонился было поднять булку, но, присев, вдруг увидел, что обе
руки заняты и поднять нечем.
Одет он был
в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота, почти от одного прикосновения. Белье на нем так и блистало белизною, как будто под стать лысине. На указательном пальце правой
руки надет был большой массивный перстень с каким-то темным камнем.
Доктор ушел, оставив Обломова
в самом жалком положении. Он закрыл глаза, положил обе
руки на голову, сжался на стуле
в комок и так сидел, никуда не глядя, ничего не чувствуя.
Хочешь сесть, да не на что; до чего ни дотронулся — выпачкался, все
в пыли; вымыться нечем, и ходи вон с этакими
руками, как у тебя…
— Что, каково тебе? — кротко спросил Илья Ильич, отпив из стакана и держа его
в руках. — Ведь нехорошо?
— Змея! — произнес Захар, всплеснув
руками, и так приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали
в комнате. — Когда же я змею поминал? — говорил он среди рыданий. — Да я и во сне-то не вижу ее, поганую!
Но глубоко и тяжело завален клад дрянью, наносным сором. Кто-то будто украл и закопал
в собственной его душе принесенные ему
в дар миром и жизнью сокровища. Что-то помешало ему ринуться на поприще жизни и лететь по нему на всех парусах ума и воли. Какой-то тайный враг наложил на него тяжелую
руку в начале пути и далеко отбросил от прямого человеческого назначения…
По указанию календаря наступит
в марте весна, побегут грязные ручьи с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет
в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза
рукой, долго любуется солнцем, с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Соловьев тоже не слыхать
в том краю, может быть оттого, что не водилось там тенистых приютов и роз; но зато какое обилие перепелов! Летом, при уборке хлеба, мальчишки ловят их
руками.
Как все тихо, все сонно
в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской
рукой и рассыпались
в разные стороны, да так с тех пор и остались.
В Сосновке была господская усадьба и резиденция. Верстах
в пяти от Сосновки лежало сельцо Верхлёво, тоже принадлежавшее некогда фамилии Обломовых и давно перешедшее
в другие
руки, и еще несколько причисленных к этому же селу кое-где разбросанных изб.
—
В погреб, батюшка, — говорила она, останавливаясь, и, прикрыв глаза
рукой, глядела на окно, — молока к столу достать.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец,
в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на
руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не
в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Может быть, Илюша уж давно замечает и понимает, что говорят и делают при нем: как батюшка его,
в плисовых панталонах,
в коричневой суконной ваточной куртке, день-деньской только и знает, что ходит из угла
в угол, заложив
руки назад, нюхает табак и сморкается, а матушка переходит от кофе к чаю, от чая к обеду; что родитель и не вздумает никогда поверить, сколько копен скошено или сжато, и взыскать за упущение, а подай-ко ему не скоро носовой платок, он накричит о беспорядках и поставит вверх дном весь дом.
Отец, заложив
руки назад, ходит по комнате взад и вперед,
в совершенном удовольствии, или присядет
в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.
Тихо; только раздаются шаги тяжелых, домашней работы сапог Ильи Ивановича, еще стенные часы
в футляре глухо постукивают маятником, да порванная время от времени
рукой или зубами нитка у Пелагеи Игнатьевны или у Настасьи Ивановны нарушает глубокую тишину.
— Ах ты, Господи! — всплеснув
руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, Бог с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь
в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.
Это случалось периодически один или два раза
в месяц, потому что тепла даром
в трубу пускать не любили и закрывали печи, когда
в них бегали еще такие огоньки, как
в «Роберте-дьяволе». Ни к одной лежанке, ни к одной печке нельзя было приложить
руки: того и гляди, вскочит пузырь.
Обломов взял письмо и с недоумением ворочал его
в руках, не зная, что с ним делать.
Илья Иванович иногда возьмет и книгу
в руки — ему все равно, какую-нибудь. Он и не подозревал
в чтении существенной потребности, а считал его роскошью, таким делом, без которого легко и обойтись можно, так точно, как можно иметь картину на стене, можно и не иметь, можно пойти прогуляться, можно и не пойти: от этого ему все равно, какая бы ни была книга; он смотрел на нее, как на вещь, назначенную для развлечения, от скуки и от нечего делать.
Старые служаки, чада привычки и питомцы взяток, стали исчезать. Многих, которые не успели умереть, выгнали за неблагонадежность, других отдали под суд: самые счастливые были те, которые, махнув
рукой на новый порядок вещей, убрались подобру да поздорову
в благоприобретенные углы.
Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая
руки Ильи Ильича
в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т. п.
Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил
в обе
руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.
Потом уже овладели барчонком, окутали его
в захваченный тулуп, потом
в отцовскую шубу, потом
в два одеяла, и торжественно принесли на
руках домой.
И он повелительно указывал ему
рукой на лестницу. Мальчик постоял с минуту
в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого, встряхнул волосами и пошел на лестницу, как встрепанный.