Неточные совпадения
И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть, простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в
лицо его, отошел бы в приятном раздумье,
с улыбкой.
Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью
лица, белья, перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка,
с множеством мельчайших брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы Востока, потом небрежно провел им по
лицу, по глянцевитой шляпе и обмахнул лакированные сапоги.
Это был господин в темно-зеленом фраке
с гербовыми пуговицами, гладко выбритый,
с темными, ровно окаймлявшими его
лицо бакенбардами,
с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах,
с сильно потертым
лицом,
с задумчивой улыбкой.
Никогда не поймаешь на
лице его следа заботы, мечты, что бы показывало, что он в эту минуту беседует сам
с собою, или никогда тоже не увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет, который бы хотел усвоить своему ведению.
Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий, объемистый в плечах и во всем туловище,
с крупными чертами
лица,
с большой головой,
с крепкой, коротенькой шеей,
с большими навыкате глазами, толстогубый.
Но зачем пускал их к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных
лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только
с желудком для потребления, но почти всегда
с чином и званием.
В горькие минуты он страдает от забот, перевертывается
с боку на бок, ляжет
лицом вниз, иногда даже совсем потеряется; тогда он встанет
с постели на колени и начнет молиться жарко, усердно, умоляя небо отвратить как-нибудь угрожающую бурю.
Захар, произведенный в мажордомы,
с совершенно седыми бакенбардами, накрывает стол,
с приятным звоном расставляет хрусталь и раскладывает серебро, поминутно роняя на пол то стакан, то вилку; садятся за обильный ужин; тут сидит и товарищ его детства, неизменный друг его, Штольц, и другие, все знакомые
лица; потом отходят ко сну…
Теперь его поглотила любимая мысль: он думал о маленькой колонии друзей, которые поселятся в деревеньках и фермах, в пятнадцати или двадцати верстах вокруг его деревни, как попеременно будут каждый день съезжаться друг к другу в гости, обедать, ужинать, танцевать; ему видятся всё ясные дни, ясные
лица, без забот и морщин, смеющиеся, круглые,
с ярким румянцем,
с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень…
Явился низенький человек,
с умеренным брюшком,
с белым
лицом, румяными щеками и лысиной, которую
с затылка, как бахрома, окружали черные густые волосы. Лысина была кругла, чиста и так лоснилась, как будто была выточена из слоновой кости.
Лицо гостя отличалось заботливо-внимательным ко всему, на что он ни глядел, выражением, сдержанностью во взгляде, умеренностью в улыбке и скромно-официальным приличием.
Вспомнил он подробности сцены
с Захаром, и
лицо его вспыхнуло целым пожаром стыда.
Радостно приветствует дождь крестьянин: «Дождичек вымочит, солнышко высушит!» — говорит он, подставляя
с наслаждением под теплый ливень
лицо, плечи и спину.
Ему представлялись даже знакомые
лица и мины их при разных обрядах, их заботливость и суета. Дайте им какое хотите щекотливое сватовство, какую хотите торжественную свадьбу или именины — справят по всем правилам, без малейшего упущения. Кого где посадить, что и как подать, кому
с кем ехать в церемонии, примету ли соблюсти — во всем этом никто никогда не делал ни малейшей ошибки в Обломовке.
Потом уже начинались повторения: рождение детей, обряды, пиры, пока похороны не изменят декорации; но ненадолго: одни
лица уступают место другим, дети становятся юношами и вместе
с тем женихами, женятся, производят подобных себе — и так жизнь по этой программе тянется беспрерывной однообразною тканью, незаметно обрываясь у самой могилы.
Вот и мальчишки: он бац снегом — мимо: сноровки нет, только хотел захватить еще снежку, как все
лицо залепила ему целая глыба снегу: он упал; и больно ему
с непривычки, и весело, и хохочет он, и слезы у него на глазах…
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров
с солдатскими и чиновников
с будничными
лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров,
с угловатыми манерами,
с большими грубыми руками,
с мещанской свежестью в
лице и
с грубой речью.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика,
с такими маленькими руками и ногами,
с чистым
лицом,
с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не
с грубой свежестью, не
с жесткими большими руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные
лица, полные груди, нежные
с синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Приезжали князь и княгиня
с семейством: князь, седой старик,
с выцветшим пергаментным
лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом,
с тремя звездами,
с золотой табакеркой,
с тростью
с яхонтовым набалдашником, в бархатных сапогах; княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой, кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя у ней было пятеро детей.
Больше всего он боялся воображения, этого двуличного спутника,
с дружеским на одной и вражеским на другой стороне
лицом, друга — чем меньше веришь ему, и врага — когда уснешь доверчиво под его сладкий шепот.
Кажется, люди на взгляд такие умные,
с таким достоинством на
лице, только и слышишь: «Этому дали то, тот получил аренду».
— Как не жизнь! Чего тут нет? Ты подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого
лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать
с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На
лице ни сна, ни усталости, ни скуки. На нем появились даже краски, в глазах блеск, что-то вроде отваги или, по крайней мере, самоуверенности. Халата не видать на нем: Тарантьев увез его
с собой к куме
с прочими вещами.
Он даже отер
лицо платком, думая, не выпачкан ли у него нос, трогал себя за галстук, не развязался ли: это бывает иногда
с ним; нет, все, кажется, в порядке, а она смотрит!
Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии. Несколько высокому росту строго отвечала величина головы, величине головы — овал и размеры
лица; все это в свою очередь гармонировало
с плечами, плечи —
с станом…
Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже
с плющом. Сумрак скрыл очертания
лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало;
лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос,
с нервной дрожью чувства.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз
с его
лица…
— Что
с вами? — спросила она. — Какое у вас
лицо! Отчего?
— Посмотрите в зеркало, — продолжала она,
с улыбкой указывая ему его же
лицо в зеркале, — глаза блестят, Боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!..
Она мгновенно оставила его руку и изменилась в
лице. Ее взгляд встретился
с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
Ее воображению открыта теперь самая поэтическая сфера жизни: ей должны сниться юноши
с черными кудрями, стройные, высокие,
с задумчивой, затаенной силой,
с отвагой на
лице,
с гордой улыбкой,
с этой искрой в глазах, которая тонет и трепещет во взгляде и так легко добирается до сердца,
с мягким и свежим голосом, который звучит как металлическая струна.
Весь этот день был днем постепенного разочарования для Обломова. Он провел его
с теткой Ольги, женщиной очень умной, приличной, одетой всегда прекрасно, всегда в новом шелковом платье, которое сидит на ней отлично, всегда в таких изящных кружевных воротничках; чепец тоже со вкусом сделан, и ленты прибраны кокетливо к ее почти пятидесятилетнему, но еще свежему
лицу. На цепочке висит золотой лорнет.
Отчего вдруг, вследствие каких причин, на
лице девушки, еще на той неделе такой беззаботной,
с таким до смеха наивным
лицом, вдруг ляжет строгая мысль? И какая это мысль? О чем? Кажется, все лежит в этой мысли, вся логика, вся умозрительная и опытная философия мужчины, вся система жизни!
Cousin, [Двоюродный брат (фр.).] который оставил ее недавно девочкой, кончил курс ученья, надел эполеты, завидя ее, бежит к ней весело,
с намерением, как прежде, потрепать ее по плечу, повертеться
с ней за руки, поскакать по стульям, по диванам… вдруг, взглянув ей пристально в
лицо, оробеет, отойдет смущенный и поймет, что он еще — мальчишка, а она — уже женщина!
У ней
лицо было другое, не прежнее, когда они гуляли тут, а то,
с которым он оставил ее в последний раз и которое задало ему такую тревогу. И ласка была какая-то сдержанная, все выражение
лица такое сосредоточенное, такое определенное; он видел, что в догадки, намеки и наивные вопросы играть
с ней нельзя, что этот ребяческий, веселый миг пережит.
В этой комедии или трагедии, смотря по обстоятельствам, оба действующие
лица являются почти всегда
с одинаковым характером: мучителя или мучительницы и жертвы.
— Что ж, роман? — спросила она и подняла на него глаза, чтоб посмотреть,
с каким
лицом он станет лгать.
— Нервы! — повторит она иногда
с улыбкой, сквозь слезы, едва пересиливая страх и выдерживая борьбу неокрепших нерв
с пробуждавшимися силами. Она встанет
с постели, выпьет стакан воды, откроет окно, помашет себе в
лицо платком и отрезвится от грезы наяву и во сне.
Она поглядела на него молча, как будто поверяла слова его, сравнила
с тем, что у него написано на
лице, и улыбнулась; поверка оказалась удовлетворительною. На
лице ее разлито было дыхание счастья, но мирного, которое, казалось, ничем не возмутишь. Видно, что у ней не было тяжело на сердце, а только хорошо, как в природе в это тихое утро.
С каждым «разве»
лицо Обломова все расцветало, взгляд наполнялся лучами.
Все это к
лицу молодости, которая легко переносит и приятные и неприятные волнения; а мне к
лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне; а
с бурями я не управлюсь.
Обломову в самом деле стало почти весело. Он сел
с ногами на диван и даже спросил: нет ли чего позавтракать. Съел два яйца и закурил сигару. И сердце и голова у него были наполнены; он жил. Он представлял себе, как Ольга получит письмо, как изумится, какое сделает
лицо, когда прочтет. Что будет потом?..
— Что я наделал! — шептал он
с ужасом, взяв ее руку и стараясь оторвать от
лица.
— Как не знаете? Разве вы не чувствуете? — спросил он опять
с сомнением на
лице. — Разве вы подозреваете?
— Почему? — повторила она и быстро обернулась к нему
с веселым
лицом, наслаждаясь тем, что на каждом шагу умеет ставить его в тупик. — А потому, —
с расстановкой начала потом, — что вы не спали ночь, писали все для меня; я тоже эгоистка! Это, во-первых…
— Оставьте меня. Я бегу петь, петь, петь!.. — твердила она
с пылающим
лицом. — Мне теснит грудь, мне почти больно!
Если ему и снятся тяжелые сны и стучатся в сердце сомнения, Ольга, как ангел, стоит на страже; она взглянет ему своими светлыми глазами в
лицо, добудет, что у него на сердце, — и все опять тихо, и опять чувство течет плавно, как река,
с отражением новых узоров неба.
Он в дверях обернулся: она все глядит ему вслед, на
лице все то же изнеможение, та же жаркая улыбка, как будто она не может сладить
с нею…
— Что
с тобой будет тогда? — спросила она, глядя ему в
лицо.
Лицо у него подернулось нерешительностью, взгляд уныло блуждал вокруг. Внутри его уж разыгрывалась легкая лихорадка. Он почти забыл про Ольгу; перед ним толпились: Сонечка
с мужем, гости; слышались их толки, смех.