Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать
с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы,
руки.
— А! — встретил его Обломов. — Это вы, Алексеев? Здравствуйте. Откуда? Не подходите, не подходите; я вам не дам
руки: вы
с холода!
Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом остановился перед картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком в окно, взял какую-то вещь
с этажерки, повертел в
руках, посмотрел со всех сторон и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, — это все, чтоб не мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.
Он
с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных случаях, которые проходили через
руки всех этих подьячих старого времени.
Но зачем пускал их к себе Обломов — в этом он едва ли отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных Обломовках, в каждом зажиточном доме толпится рой подобных лиц обоего пола, без хлеба, без ремесла, без
рук для производительности и только
с желудком для потребления, но почти всегда
с чином и званием.
— Вот еще что выдумал,
с холода! — заголосил Тарантьев. — Ну, ну, бери
руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он валяется!
Он задумчиво сидел в креслах, в своей лениво-красивой позе, не замечая, что вокруг него делалось, не слушая, что говорилось. Он
с любовью рассматривал и гладил свои маленькие, белые
руки.
Пуще всего он бегал тех бледных, печальных дев, большею частию
с черными глазами, в которых светятся «мучительные дни и неправедные ночи», дев
с не ведомыми никому скорбями и радостями, у которых всегда есть что-то вверить, сказать, и когда надо сказать, они вздрагивают, заливаются внезапными слезами, потом вдруг обовьют шею друга
руками, долго смотрят в глаза, потом на небо, говорят, что жизнь их обречена проклятию, и иногда падают в обморок.
Он, как встанет утром
с постели, после чая ляжет тотчас на диван, подопрет голову
рукой и обдумывает, не щадя сил, до тех пор, пока, наконец, голова утомится от тяжелой работы и когда совесть скажет: довольно сделано сегодня для общего блага.
Случается и то, что он исполнится презрения к людскому пороку, ко лжи, к клевете, к разлитому в мире злу и разгорится желанием указать человеку на его язвы, и вдруг загораются в нем мысли, ходят и гуляют в голове, как волны в море, потом вырастают в намерения, зажгут всю кровь в нем, задвигаются мускулы его, напрягутся жилы, намерения преображаются в стремления: он, движимый нравственною силою, в одну минуту быстро изменит две-три позы,
с блистающими глазами привстанет до половины на постели, протянет
руку и вдохновенно озирается кругом…
Он глядит, разиня рот от удивления, на падающие вещи, а не на те, которые остаются на
руках, и оттого держит поднос косо, а вещи продолжают падать, — и так иногда он принесет на другой конец комнаты одну рюмку или тарелку, а иногда
с бранью и проклятиями бросит сам и последнее, что осталось в
руках.
У Обломова в кабинете переломаны или перебиты почти все вещи, особенно мелкие, требующие осторожного обращения
с ними, — и всё по милости Захара. Он свою способность брать в
руки вещь прилагает ко всем вещам одинаково, не делая никакого различия в способе обращения
с той или другой вещью.
— Ах, — скажет он иногда при этом Обломову
с удивлением. — Посмотрите-ка, сударь, какая диковина: взял только в
руки вот эту штучку, а она и развалилась!
Ленивый от природы, он был ленив еще и по своему лакейскому воспитанию. Он важничал в дворне, не давал себе труда ни поставить самовар, ни подмести полов. Он или дремал в прихожей, или уходил болтать в людскую, в кухню; не то так по целым часам, скрестив
руки на груди, стоял у ворот и
с сонною задумчивостью посматривал на все стороны.
Несмотря, однако ж, на эту наружную угрюмость и дикость, Захар был довольно мягкого и доброго сердца. Он любил даже проводить время
с ребятишками. На дворе, у ворот, его часто видели
с кучей детей. Он их мирит, дразнит, устроивает игры или просто сидит
с ними, взяв одного на одно колено, другого на другое, а сзади шею его обовьет еще какой-нибудь шалун
руками или треплет его за бакенбарды.
Через четверть часа Захар отворил дверь подносом, который держал в обеих
руках, и, войдя в комнату, хотел ногой притворить дверь, но промахнулся и ударил по пустому месту: рюмка упала, а вместе
с ней еще пробка
с графина и булка.
Захар,
с подносом в
руках, наклонился было поднять булку, но, присев, вдруг увидел, что обе
руки заняты и поднять нечем.
Одет он был в покойный фрак, отворявшийся широко и удобно, как ворота, почти от одного прикосновения. Белье на нем так и блистало белизною, как будто под стать лысине. На указательном пальце правой
руки надет был большой массивный перстень
с каким-то темным камнем.
Хочешь сесть, да не на что; до чего ни дотронулся — выпачкался, все в пыли; вымыться нечем, и ходи вон
с этакими
руками, как у тебя…
—
С глаз долой! — повелительно сказал Обломов, указывая
рукой на дверь. — Я тебя видеть не могу. А! «другие»! Хорошо!
Захар, услышав этот зов, не прыгнул по обыкновению
с лежанки, стуча ногами, не заворчал; он медленно сполз
с печки и пошел, задевая за все и
руками и боками, тихо, нехотя, как собака, которая по голосу господина чувствует, что проказа ее открыта и что зовут ее на расправу.
По указанию календаря наступит в марте весна, побегут грязные ручьи
с холмов, оттает земля и задымится теплым паром; скинет крестьянин полушубок, выйдет в одной рубашке на воздух и, прикрыв глаза
рукой, долго любуется солнцем,
с удовольствием пожимая плечами; потом он потянет опрокинутую вверх дном телегу то за одну, то за другую оглоблю или осмотрит и ударит ногой праздно лежащую под навесом соху, готовясь к обычным трудам.
Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составляющих этот уголок! Они лежали недалеко друг от друга и были как будто случайно брошены гигантской
рукой и рассыпались в разные стороны, да так
с тех пор и остались.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я по селам шел, по деревне шел, все бабы спят, одна баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он
с трепетом и визгом бросался на
руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
— Ах ты, Господи! — всплеснув
руками, сказала жена. — Какой же это покойник, коли кончик чешется? Покойник — когда переносье чешется. Ну, Илья Иваныч, какой ты, Бог
с тобой, беспамятный! Вот этак скажешь в людях когда-нибудь или при гостях и — стыдно будет.
Обломов взял письмо и
с недоумением ворочал его в
руках, не зная, что
с ним делать.
Он только было вывел: «Милостивый государь» медленно, криво, дрожащей
рукой и
с такою осторожностью, как будто делал какое-нибудь опасное дело, как к нему явилась жена.
Бесенок так и подмывает его: он крепится, крепится, наконец не вытерпит, и вдруг, без картуза, зимой, прыг
с крыльца на двор, оттуда за ворота, захватил в обе
руки по кому снега и мчится к куче мальчишек.
— Платье несу к портнихе; послала щеголиха-то моя: вишь, широко! А как станем
с Дуняшей тушу-то стягивать, так
руками после дня три делать ничего нельзя: все обломаешь! Ну, мне пора. Прощайте, пока.
И он повелительно указывал ему
рукой на лестницу. Мальчик постоял
с минуту в каком-то недоумении, мигнул раза два, взглянул на лакея и, видя, что от него больше ждать нечего, кроме повторения того же самого, встряхнул волосами и пошел на лестницу, как встрепанный.
Мать поплачет, поплачет, потом сядет за фортепьяно и забудется за Герцом: слезы каплют одна за другой на клавиши. Но вот приходит Андрюша или его приведут; он начнет рассказывать так бойко, так живо, что рассмешит и ее, притом он такой понятливый! Скоро он стал читать «Телемака», как она сама, и играть
с ней в четыре
руки.
Отец взял его одной
рукой за воротник, вывел за ворота, надел ему на голову фуражку и ногой толкнул сзади так, что сшиб
с ног.
Она жила гувернанткой в богатом доме и имела случай быть за границей, проехала всю Германию и смешала всех немцев в одну толпу курящих коротенькие трубки и поплевывающих сквозь зубы приказчиков, мастеровых, купцов, прямых, как палка, офицеров
с солдатскими и чиновников
с будничными лицами, способных только на черную работу, на труженическое добывание денег, на пошлый порядок, скучную правильность жизни и педантическое отправление обязанностей: всех этих бюргеров,
с угловатыми манерами,
с большими грубыми
руками,
с мещанской свежестью в лице и
с грубой речью.
А в сыне ей мерещился идеал барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика,
с такими маленькими
руками и ногами,
с чистым лицом,
с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
И вдруг он будет чуть не сам ворочать жернова на мельнице, возвращаться домой
с фабрик и полей, как отец его: в сале, в навозе,
с красно-грязными, загрубевшими
руками,
с волчьим аппетитом!
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя большую часть года пустой, запертой дом, но туда частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные портреты на стенах, не
с грубой свежестью, не
с жесткими большими
руками, — видит томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные
с синими жилками
руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги; видит ряд благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и
с помощью мускулистых
рук, разбил ему нос и по английскому, и по русскому способу, без всякой науки, и приобрел авторитет у обоих князей.
Кажется, и печалями и радостями он управлял, как движением
рук, как шагами ног или как обращался
с дурной и хорошей погодой.
Чтоб сложиться такому характеру, может быть, нужны были и такие смешанные элементы, из каких сложился Штольц. Деятели издавна отливались у нас в пять, шесть стереотипных форм, лениво, вполглаза глядя вокруг, прикладывали
руку к общественной машине и
с дремотой двигали ее по обычной колее, ставя ногу в оставленный предшественником след. Но вот глаза очнулись от дремоты, послышались бойкие, широкие шаги, живые голоса… Сколько Штольцев должно явиться под русскими именами!
А когда я сделал план поездки за границу, звал заглянуть в германские университеты, ты вскочил, обнял меня и подал торжественно
руку: «Я твой, Андрей,
с тобой всюду», — это всё твои слова.
— Это вы, Ольга Сергевна? Сейчас, сейчас! — сказал он, схватил фуражку, тросточку, выбежал в калитку, подал
руку какой-то прекрасной женщине и исчез
с ней в лесу, в тени огромных елей…
Штольц, однако ж, говорил
с ней охотнее и чаще, нежели
с другими женщинами, потому что она, хотя бессознательно, но шла простым природным путем жизни и по счастливой натуре, по здравому, не перехитренному воспитанию не уклонялась от естественного проявления мысли, чувства, воли, даже до малейшего, едва заметного движения глаз, губ,
руки.
Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, ни яркого колорита щек и губ, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было, ни миньятюрных
рук, как у пятилетнего ребенка,
с пальцами в виде винограда.
Она мгновенно оставила его
руку и изменилась в лице. Ее взгляд встретился
с его взглядом, устремленным на нее: взгляд этот был неподвижный, почти безумный; им глядел не Обломов, а страсть.
В мечтах перед ним носился образ высокой, стройной женщины,
с покойно сложенными на груди
руками,
с тихим, но гордым взглядом, небрежно сидящей среди плющей в боскете, легко ступающей по ковру, по песку аллеи,
с колеблющейся талией,
с грациозно положенной на плечи головой,
с задумчивым выражением — как идеал, как воплощение целой жизни, исполненной неги и торжественного покоя, как сам покой.
Он
с ужасом побежал бы от женщины, если она вдруг прожжет его глазами или сама застонет, упадет к нему на плечо
с закрытыми глазами, потом очнется и обовьет
руками шею до удушья… Это фейерверк, взрыв бочонка
с порохом; а потом что? Оглушение, ослепление и опаленные волосы!
Но когда однажды он понес поднос
с чашками и стаканами, разбил два стакана и начал, по обыкновению, ругаться и хотел бросить на пол и весь поднос, она взяла поднос у него из
рук, поставила другие стаканы, еще сахарницу, хлеб и так уставила все, что ни одна чашка не шевельнулась, и потом показала ему, как взять поднос одной
рукой, как плотно придержать другой, потом два раза прошла по комнате, вертя подносом направо и налево, и ни одна ложечка не пошевелилась на нем, Захару вдруг ясно стало, что Анисья умнее его!
Таким образом опять все заглохло бы в комнатах Обломова, если б не Анисья: она уже причислила себя к дому Обломова, бессознательно разделила неразрываемую связь своего мужа
с жизнью, домом и особой Ильи Ильича, и ее женский глаз и заботливая
рука бодрствовали в запущенных покоях.
Она была живая, проворная баба, лет сорока семи,
с заботливой улыбкой,
с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными, цепкими, никогда не устающими
руками.
Ольга
с веселой улыбкой протянула ему
руку.