Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь!
А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня
ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов.
А как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и ему — вот и все.
Ведь есть же одни, которые молятся страстно,
а другие не знают этой потребности, и…
— Вы так часто обращаетесь к своему любимому предмету, к любви,
а посмотрите, cousin,
ведь мы уж стары, пора перестать думать об этом! — говорила она, кокетливо глядя в зеркало.
— Но
ведь вы видите других людей около себя, не таких, как вы,
а с тревогой на лице, с жалобами.
—
А вы сами, cousin, что делаете с этими несчастными:
ведь у вас есть тоже мужики и эти… бабы? — спросила она с любопытством.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила,
а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри, какая она красавица была. Посмотри, Василиса… Помнишь?
Ведь похож!
— Вот Матрешка: помнишь ли ты ее? — говорила бабушка. —
А ты подойди, дура, что стоишь? Поцелуй ручку у барина:
ведь это внучек.
—
А ты послушай:
ведь это все твое; я твой староста… — говорила она. Но он зевал, смотрел, какие это птицы прячутся в рожь, как летают стрекозы, срывал васильки и пристально разглядывал мужиков, еще пристальнее слушал деревенскую тишину, смотрел на синее небо, каким оно далеким кажется здесь.
— Все равно:
ведь ты учишься там. Чему? У опекуна учился, в гимназии учился: рисуешь, играешь на клавикордах — что еще?
А студенты выучат тебя только трубку курить, да, пожалуй, — Боже сохрани — вино пить. Ты бы в военную службу поступил, в гвардию.
— И повести можно: конечно, у вас есть талант. Но
ведь это впоследствии, когда талант выработается.
А звание… звание, я спрашиваю?
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду!
Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня…
А если там скука?
— Полноте, полноте лукавить! — перебил Кирилов, — не умеете делать рук,
а поучиться — терпенья нет!
Ведь если вытянуть эту руку, она будет короче другой; уродец, в сущности, ваша красавица! Вы все шутите,
а ни жизнью, ни искусством шутить нельзя! То и другое строго: оттого немного на свете и людей и художников…
«Что ж это? Ужели я, не шутя, влюблен? — думал он. — Нет, нет! И что мне за дело?
ведь я не для себя хлопотал,
а для нее же… для развития… „для общества“. Еще последнее усилие!..»
— Не бойтесь! Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности,
а ее
ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. —
А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. —
Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
—
Ведь у меня тут все: сад и грядки, цветы…
А птицы? Кто же будет ходить за ними? Как можно — ни за что…
— Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами.
А ты кто?
Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
—
А что, Мотька:
ведь ты скоро умрешь! — говорил не то Егорка, не то Васька.
— Что это ты не уймешься, Савелий? — начала бабушка выговаривать ему. — Долго ли до греха?
Ведь ты так когда-нибудь ударишь, что и дух вон,
а проку все не будет.
— Ну, как хочешь,
а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку, тем сплеча и бьет!
Ведь я говорила тебе: не женись,
а ты все свое, не послушал — и вот!
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать —
ведь времени много впереди,
а дел у него нет.
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде есть немного белых волос,
а то
ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете.
А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— Как разгорелись, я думаю, красные! — шептала она. — Отчего он не велел подходить близко,
ведь он не чужой?
А сам так ласков… Вон как горят щеки!
— Но
ведь в нас есть потребность что-нибудь делать:
а вы, кажется, ничего…
— Зачем? Не надо. Говорите, что вздумается, и мне не мешайте отвечать, как вздумаю.
Ведь я не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем —
а уж чего хуже?
— И остаюсь все тем же? — досказал Марк, — вас это удивляет? Вы
ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, —
а все-таки ничего не делаете?
—
А пирожное? — спохватилась она, —
ведь его не осталось! Что же вы ели?
— Я
ведь съел пирог оттого, что под руку подвернулся. Кузьма отворил шкаф,
а я шел мимо — вижу пирог, один только и был…
— Ну, так останьтесь так. Вы
ведь недолго проносите свое пальто,
а мне оно года на два станет. Впрочем — рады вы, нет ли,
а я его теперь с плеч не сниму, — разве украдете у меня.
«Да
ведь это лучше всякой страсти! — приходило ему в голову, — это доверие, эти тихие отношения, это заглядыванье не в глаза красавицы,
а в глубину умной, нравственной девической души!»
— Я спрашиваю вас: к добру или к худу!
А послушаешь: «Все старое нехорошо, и сами старики глупы, пора их долой!» — продолжал Тычков, — дай волю, они бы и того… готовы нас всех заживо похоронить,
а сами сели бы на наше место, — вот
ведь к чему все клонится! Как это по-французски есть и поговорка такая, Наталья Ивановна? — обратился он к одной барыне.
— Да вот хоть бы индейцы:
ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие,
а страна, говорят, богатейшая, ананасы, как огурцы, растут… Чего им еще надо?
— Да взгляните же на меня: право, посватаюсь, — приставал Нил Андреич, — мне нужна хозяйка в доме, скромная, не кокетка, не баловница, не охотница до нарядов… чтобы на другого мужчину, кроме меня, и глазом не повела… Ну,
а вы у нас
ведь пример…
— Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал, не замечал тебя: чего мне стоило!
А она и не заметила!
Ведь я испытываю себя,
а она… Вот и награда!
—
А что ж твой роман? — спросил Леонтий, —
ведь ты хотел его кончить здесь.
— Чего ты испугалась?
Ведь он не собака, не мертвец, не вор,
а так, беспутный бродяга…
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета,
а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но
ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
— Нет, нет, — говорил он, наслаждаясь этой сценой, — как можно губить мать семейства!..
Ведь у вас есть дети —
а где ваши дети? — спросил он, оглядываясь вокруг. — Что вы мне не покажете их?
«Но
ведь иной недогадливый читатель подумает, что я сам такой, и только такой! — сказал он, перебирая свои тетради, — он не сообразит, что это не я, не Карп, не Сидор,
а тип; что в организме художника совмещаются многие эпохи, многие разнородные лица… Что я стану делать с ними? Куда дену еще десять, двадцать типов!..»
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка!
ведь ты уходишь себя! Они домой ехали,
а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Мне нужно это знать — и потому говорите! — настаивала она. — Вы
ведь обещали исполнять даже капризы,
а это не каприз. Вы сказали ей? Да? Конечно, вы не скажете «нет»…
— Или еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай!
Ведь ты любишь болтать с бабами!
А она только тобой и бредит…
—
А что? не будь его,
ведь она бы мне покоя не дала. Отчего не пускать?
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. —
А что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить?
Ведь и при нем можно… купаться — он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
— Куда вы уедете! Надолго — нельзя и некуда,
а ненадолго — только раздражите его. Вы уезжали, что ж вышло? Нет, одно средство, не показывать ему истины,
а водить. Пусть порет горячку, читает стихи, смотрит на луну…
Ведь он неизлечимый романтик… После отрезвится и уедет…
—
А куда? Везде все то же; везде есть мальчики, которым хочется, чтоб поскорей усы выросли, и девичьи тоже всюду есть…
Ведь взрослые не станут слушать. И вам не стыдно своей роли? — сказала она, помолчав и перебирая рукой его волосы, когда он наклонился лицом к ее руке. — Вы верите в нее, считаете ее не шутя призванием?
— Хорошо, оставайтесь! — прибавила потом решительно, — пишите ко мне, только не проклинайте меня, если ваша «страсть», — с небрежной иронией сделала она ударение на этом слове, — и от этого не пройдет! — «
А может быть, и пройдет… — подумала сама, глядя на него, —
ведь это так, фантазия!»
Новостей много, слушай только… Поздравь меня: геморрой наконец у меня открылся! Мы с доктором так обрадовались, что бросились друг другу в объятия и чуть не зарыдали оба. Понимаешь ли ты важность этого исхода? на воды не надо ехать! Пояснице легче,
а к животу я прикладываю холодные компрессы; у меня,
ведь ты знаешь — pletora abdominalis…» [полнокровие в системе воротной вены (лат.).]
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок:
ведь никто бессрочно не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей,
а потом воротят носы в разные стороны.
А только от тупоумия сидят вместе…
— Пусть драпировка, — продолжала Вера, — но
ведь и она, по вашему же учению, дана природой,
а вы хотите ее снять. Если так, зачем вы упорно привязались ко мне, говорите, что любите, — вон изменились, похудели!.. Не все ли вам равно, с вашими понятиями о любви, найти себе подругу там в слободе или за Волгой в деревне? Что заставляет вас ходить целый год сюда, под гору?