Неточные совпадения
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и
между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне…
А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Да,
а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами, и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома,
то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи…
А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей, и,
между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
Между тем писать выучился Райский быстро, читал со страстью историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами,
а умозрений не любил, как вообще всего, что увлекало его из мира фантазии в мир действительный.
Между тем вне класса начнет рассказывать о какой-нибудь стране или об океане, о городе — откуда что берется у него! Ни в книге этого нет, ни учитель не рассказывал,
а он рисует картину, как будто был там, все видел сам.
Они говорили
между собой односложными словами. Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что надо делать.
А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала,
а как будто советовала сделать
то или другое.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой день в больницу,
а больше к Меланхолихе, доктора же не звала.
Между тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Между тем затеяли пирушку, пригласили Райского, и он слышал одно:
то о колорите,
то о бюстах, о руках, о ногах, о «правде» в искусстве, об академии,
а в перспективе — Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нем года своей практики, ученичества, или «мученичества», прибавлял Райский. Семь, восемь лет — страшные цифры. И все уже взрослые.
«Все
та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. —
А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут
между собой… Увижу, посмотрю…»
«Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский.
Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я из
тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна нога в калоше, другая в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник?
А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
Между тем они трое почти были неразлучны,
то есть Райский, бабушка и Марфенька. После чаю он с час сидел у Татьяны Марковны в кабинете, после обеда так же,
а в дурную погоду — и по вечерам.
Этот вечный спор шел с утра до вечера
между ними, с промежутками громкого смеха.
А когда они были уж очень дружны,
то молчали как убитые, пока
тот или другой не прервет молчания каким-нибудь замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны. И пошло опять.
Он,
между прочим, нехотя, но исполнил просьбу Марка и сказал губернатору, что книги привез он и дал кое-кому из знакомых,
а те уж передали в гимназию.
Райский знал и это и не лукавил даже перед собой,
а хотел только утомить чем-нибудь невыносимую боль,
то есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой дали
между ею и собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой Веры, и с воплотившимся в ней его идеалом, живущим в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям в ее женской распущенности, в ее отношениях… к Тушину, в котором он более всех подозревал ее героя.
Между тем граф серьезных намерений не обнаруживал и наконец… наконец… вот где ужас! узнали, что он из «новых» и своим прежним правительством был — «mal vu», [на подозрении (фр.).] и «эмигрировал» из отечества в Париж, где и проживал,
а главное, что у него там, под голубыми небесами, во Флоренции или в Милане, есть какая-то нареченная невеста, тоже кузина… что вся ее фортуна («fortune» — в оригинале) перейдет в его род из
того рода, так же как и виды на карьеру.
Они долго шли до
того места, где ему надо было перескочить через низенький плетень на дорогу,
а ей взбираться,
между кустов, по тропинке на гору, в сад.
Она клялась всем, и
между прочим «своей утробой», что никогда больше не провинится,
а если провинится,
то пусть тогда Бог убьет ее и покарает навсегда. Савелий остановился, положил полено и отер рукавом лоб.
Не полюбила она его страстью, —
то есть физически: это зависит не от сознания, не от воли,
а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию,
между прочим влюблять), и не как друга только любила она его, хотя и называла другом, но никаких последствий от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу,
а полюбила только как «человека» и так выразила Райскому свое влечение к Тушину и в первом свидании с ним,
то есть как к «человеку» вообще.
Накануне отъезда, в комнате у Райского, развешано и разложено было платье, белье, обувь и другие вещи,
а стол загроможден был портфелями, рисунками, тетрадями, которые он готовился взять с собой. В два-три последние дня перед отъездом он собрал и пересмотрел опять все свои литературные материалы и,
между прочим, отобранные им из программы романа
те листки, где набросаны были заметки о Вере.