Неточные совпадения
— Верю, верю,
бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником в палату и
велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке, в приданое…
— И вы тоже! Ну, хорошо, — развеселясь, сказала
бабушка, — завтра, Марфенька, мы им
велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью, не хочешь ли еще гуся…
— Опять за свое!
Вели, Марфенька, шампанское в лед поставить… — сказала
бабушка.
Райский тоже, увидя свою комнату, следя за
бабушкой, как она чуть не сама делала ему постель, как опускала занавески, чтоб утром не беспокоило его солнце, как заботливо расспрашивала, в котором часу его будить, что приготовить — чаю или кофе поутру, масла или яиц, сливок или варенья, — убедился, что
бабушка не все угождает себе этим, особенно когда она попробовала рукой, мягка ли перина, сама поправила подушки повыше и
велела поставить графин с водой на столик, а потом раза три заглянула, спит ли он, не беспокойно ли ему, не нужно ли чего-нибудь.
Тит Никоныч и Крицкая ушли. Последняя затруднялась, как ей одной идти домой. Она говорила, что не
велела приехать за собой, надеясь, что ее проводит кто-нибудь. Она взглянула на Райского. Тит Никоныч сейчас же вызвался, к крайнему неудовольствию
бабушки.
Райский сбросил было долой гору наложенных одна на другую мягких подушек и взял с дивана одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного
бабушкой раздевать его. Но
бабушка переделала опять по-своему:
велела положить на свое место подушки и воротила Егора в спальню Райского.
Бабушка была по-прежнему хлопотлива, любила
повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. Она век свой делала дело, и, если не было, так выдумывала его.
— Ну, хорошо,
бабушка: а помните, был какой-то буян, полицмейстер или исправник: у вас крышу
велел разломать, постой вам поставил против правил, забор сломал и чего-чего не делал!
То и дело просит у
бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья,
велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег. Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
— И я ему тоже говорила! — заметила Татьяна Марковна, — да нынче
бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А то он не простит. Я
велю вычистить и вымыть коляску…
Бабушка часто
велит мне записывать приход и расход.
— Как тепло! — сказала она. — Я прошусь иногда у
бабушки спать в беседку — не пускает. Даже и в комнате
велит окошко запирать.
— Что ж,
велеть, что ли, закладывать коляску? — спросила, помолчавши,
бабушка.
— Ты, сударыня, что, — крикнула
бабушка сердито, — молода шутить над
бабушкой! Я тебя и за ухо, да в лапти: нужды нет, что большая! Он от рук отбился, вышел из повиновения: с Маркушкой связался — последнее дело! Я на него рукой махнула, а ты еще погоди, я тебя уйму! А ты, Борис Павлыч, женись, не женись — мне все равно, только отстань и вздору не мели. Я вот Тита Никоныча принимать не
велю…
— Что вы,
бабушка? — вдруг спросила Марфенька, с удивлением вскинувши на старушку глаза и ожидая, к чему
ведет это предисловие.
— Да ну Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! — с досадой сказала
бабушка. — Марфенька,
вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег,
вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
— Яков,
вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! — приказывала
бабушка. — И проводи его сам, чтоб он не ушибся! Ну, прощай, Бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь!
— Что вы,
бабушка! Да не он ли у меня ужинал и ночевал? Не вы ли
велели ему постлать мягкую постель…
Он сделал гримасу, встретивши
бабушку, уже слышавшую от Егорки, что барин
велел осмотреть чемодан и приготовить к следующей неделе белье и платье.
Бабушка была поражена неожиданною
вестью.
И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не говорил с
бабушкой и Марфенькой, ушел от ее гостей, не сказавши ни слова,
велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
Вера даже взяла какую-то работу, на которую и устремила внимание, но
бабушка замечала, что она продевает только взад и вперед шелковинку, а от Райского не укрылось, что она в иные минуты вздрагивает или боязливо
поводит глазами вокруг себя, поглядывая, в свою очередь, подозрительно на каждого.
Вера думала, что отделалась от книжки, но неумолимая
бабушка без нее не
велела читать дальше и сказала, что на другой день вечером чтение должно быть возобновлено. Вера с тоской взглянула на Райского. Он понял ее взгляд и предложил лучше погулять.
В лице грозного родителя Викентьев представлял Нила Андреича. У него отняли книгу и
велели сидеть смирно. Тогда он, за спиной
бабушки, сопровождал чтение одной Марфеньке видимой мимикой.
Бабушка болезненно вздохнула в ответ. Ей было не до шуток. Она взяла у него книгу и
велела Пашутке отдать в людскую.
Викентьев одержал, по-видимому, победу — впрочем, уже подготовленную. Если обманывались насчет своих чувств Марфенька и Викентьев, то
бабушка и Марья Егоровна давно поняли, к чему это
ведет, но вида друг другу и им не показывали, а сами молча, каждая про себя, давно все обдумали, взвесили, рассчитали — и решили, что эта свадьба — дело подходящее.
— За то, что Марфенька отвечала на его объяснение, она сидит теперь взаперти в своей комнате в одной юбке, без башмаков! — солгала
бабушка для пущей важности. — А чтоб ваш сын не смущал бедную девушку, я не
велела принимать его в дом! — опять солгала она для окончательной важности и с достоинством поглядела на гостью, откинувшись к спинке дивана.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех
бабушка. Она даже
велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и
велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у
бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он
велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И
бабушке не
велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
— Что вы за женщина,
бабушка! я только что подумал, а вы уж и
велели!..
— Экая здоровая старуха, эта ваша
бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и
велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
— Боже сохрани! молчите и слушайте меня! А! теперь «
бабушке сказать»! Стращать, стыдить меня!.. А кто
велел не слушаться ее, не стыдиться? Кто смеялся над ее моралью?
Они воротились домой. Вера передала некоторые покупки
бабушке, другие
велела отнести к себе в комнату и позвала опять Райского гулять по роще, по полю и спуститься к Волге, на песок.
Но если б даже она и возвратила ему его слово и он поверил
бабушке все свои догадки и подозрения насчет Веры,
повело ли бы это к желаемому исходу?
Гости часов в семь разъехались.
Бабушка с матерью жениха зарылись совсем в приданое и
вели нескончаемый разговор в кабинете Татьяны Марковны.
Бабушка отпускала Марфеньку за Волгу, к будущей родне, против обыкновения молчаливо, с некоторой печалью. Она не обременяла ее наставлениями, не вдавалась в мелочные предостережения, даже на вопросы Марфеньки, что взять с собой, какие платья, вещи — рассеянно отвечала: «Что тебе вздумается». И
велела Василисе и девушке Наталье, которую посылала с ней, снарядить и уложить, что нужно.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда
вела ее рука Иеговы, и так же — как эта
бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как
бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка,
ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Вера встала утром без жара и озноба, только была бледна и утомлена. Она выплакала болезнь на груди
бабушки. Доктор сказал, что ничего больше и не будет, но не
велел выходить несколько дней из комнаты.
«Нет — не избудешь горя. Бог
велит казнить себя, чтоб успокоить ее…» — думала
бабушка с глубоким вздохом.
Бабушка, однако, заметила печаль Марфеньки и — сколько могла, отвлекла ее внимание от всяких догадок и соображений, успокоила, обласкала и отпустила веселой и беззаботной, обещавши приехать за ней сама, «если она будет
вести себя там умно».