Неточные совпадения
— Ну, хозяин,
смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки
бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
Распорядившись утром по хозяйству,
бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами,
смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
К
бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился,
смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Но он не слушал, а
смотрел, как писала
бабушка счеты, как она глядит на него через очки, какие у нее морщины, родимое пятнышко, и лишь доходил до глаз и до улыбки, вдруг засмеется и бросится целовать ее.
Неохотно дала ему ключи от него
бабушка, но отказать не могла, и он отправился
смотреть комнаты, в которых родился, жил и о которых осталось у него смутное воспоминание.
Хотя Райский не разделял мнения ни дяди, ни
бабушки, но в перспективе у него мелькала собственная его фигура, то в гусарском, то в камер-юнкерском мундире. Он
смотрел, хорошо ли он сидит на лошади, ловко ли танцует. В тот день он нарисовал себя небрежно опершегося на седло, с буркой на плечах.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский
смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не
смотреть в нее, или
смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же
смотреть, что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька,
бабушка, Верочка — на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Нет,
бабушка, я только и делал, что спал! Это нервическая зевота. А вы напрасно беспокоитесь: я счетов
смотреть не стану…
Бабушка отодвинула от себя все книги, счеты, гордо сложила руки на груди и стала
смотреть в окно. А Райский сел возле Марфеньки, взял ее за руки.
— Приятно! — возразила
бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись,
смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни
бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не
смотрят они на дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит
бабушка.
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах
бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством
смотрела, когда он вздумает выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
— Вот,
посмотри, каково ее муж отделал! — обратилась
бабушка к Райскому. — А за дело, негодяйка, за дело!
Ему любо было пока возиться и с
бабушкой: отдавать свою волю в ее опеку и с улыбкой
смотреть и слушать, как она учила его уму-разуму, порядку, остерегала от пороков и соблазнов, старалась свести его с его «цыганских» понятий о жизни на свою крепкую, житейскую мудрость.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал
бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом
смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
— Я бы могла и за полевыми работами
смотреть, да
бабушка не пускает.
— Опять вы от ужина уходите:
смотрите,
бабушка…
Он еще выпил. Райский с беспокойством
смотрел на эти возлияния и подумывал, чем это все кончится. Он внутренне раскаивался в своей затее подразнить
бабушку.
— «Дело, правда»! — ворчала
бабушка, — вот
посмотрим, как ты проживешь!
— Вот видите,
бабушка? — перебила Марфенька, — он пришел братца
посмотреть, а без этого долго бы пропадал! Что?
— С вами ни за что и не поеду, вы не посидите ни минуты покойно в лодке… Что это шевелится у вас в бумаге? — вдруг спросила она. —
Посмотрите,
бабушка… ах, не змея ли?
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около
бабушки и весело
смотрели кругом и друг на друга: он, отирая пот с лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
Вскоре
бабушка с Марфенькой и подоспевшим Викентьевым уехали
смотреть луга, и весь дом утонул в послеобеденном сне. Кто ушел на сеновал, кто растянулся в сенях, в сарае; другие, пользуясь отсутствием хозяйки, ушли в слободу, и в доме воцарилась мертвая тишина. Двери и окна отворены настежь, в саду не шелохнется лист.
— Не замечал твоей красоты,
смотрел бы на тебя, как на
бабушку…
Он подозрительно
смотрел на
бабушку, на Марфеньку, на Тита Никоныча, на Марину, пуще всего на Марину, как на поверенную и ближайшую фрейлину Веры.
— На Волгу,
бабушка, грозу
посмотреть.
— Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала
бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной!
Посмотри, с тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь ты уходишь себя! Они домой ехали, а тебя кто толкал из дома? Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! — вот и вы пошли бы с ним… Да знакомы ли вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
— Пошла бы,
бабушка,
посмотреть. Возьмите меня когда-нибудь, Иван Иваныч… Это очень интересно…
Так она волновалась,
смотрела пристально и подозрительно на Веру, когда та приходила к обеду и к чаю, пробовала было последить за ней по саду, но та, заметив
бабушку издали, прибавляла шагу и была такова!
— Что это за книга? — спросил Райский вечером. Потом взял,
посмотрел и засмеялся. — Вы лучше «Сонник» купите да читайте! Какую старину выкопали! Это вы,
бабушка, должно быть, читали, когда были влюблены в Тита Никоныча…
— Замечай за Верой, — шепнула
бабушка Райскому, — как она слушает! История попадает — не в бровь, а прямо в глаз.
Смотри, морщится, поджимает губы!..
Их сближение было просто и естественно, как указывала натура, сдержанная чистой нравственностью и моралью
бабушки. Марфенька до свадьбы не дала ему ни одного поцелуя, никакой почти лишней против прежнего ласки — и на украденный им поцелуй продолжала
смотреть как на дерзость и грозила уйти или пожаловаться
бабушке.
Но Вера не
смотрела. Она отодвигала кучу жемчуга и брильянты, смешивала их с Марфенькиными и объявила, что ей немного надо.
Бабушка сердилась и опять принималась разбирать и делить на две половины.
— Я не пойду за него,
бабушка:
посмотрите, он и плакать-то не умеет путем! У людей слезы по щекам текут, а у него по носу: вон какая слеза, в горошину, повисла на самом конце!..
Райский воротился домой, отдал отчет
бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова
смотреть за Козловым, причем
бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина — и бог знает чего еще.
— Что вы все молчите, так странно
смотрите на меня! — говорила она, беспокойно следя за ним глазами. — Я бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. —
Смотрите же,
бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
— Да, — удержаться, не
смотреть туда, куда «тянет»! Тогда не надо будет и притворяться, а просто воздерживаться, «как от рюмки», говорит
бабушка, и это правда… Так я понимаю счастье и так желаю его!
— Ты в самом деле нездорова —
посмотри, какая ты бледная! — заметила серьезно Марфенька, — не сказать ли
бабушке? Она за доктором пошлет… Пошлем, душечка, за Иваном Богдановичем… Как это грустно — в день моего рождения! Теперь мне целый день испорчен!
Райский был угрюм,
смотрел только на
бабушку, следя за ней.
Тушин тоже
смотрит на Веру какими-то особенными глазами. И
бабушка, и Райский, а всего более сама Вера заметили это.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как
бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю,
смотрит назад и проклинает пламя…
Бабушка презирает меня!» — вся трясясь от тоски, думала она и пряталась от ее взгляда, сидела молча, печальная, у себя в комнате, отворачивалась или потупляла глаза, когда Татьяна Марковна
смотрела на нее с глубокой нежностью… или сожалением, как казалось ей.
Бабушка молча
смотрела на нее.
— Не
смотрите так, ваша жалость убьет меня. Лучше сгоните меня со двора, а не изливайте по капле презрение…
Бабушка! мне невыносимо тяжело! простите, а если нельзя, схороните меня куда-нибудь живую! Я бы утопилась…
У Веры с
бабушкой установилась тесная, безмолвная связь. Они, со времени известного вечера, после взаимной исповеди, хотя и успокоили одна другую, но не вполне успокоились друг за друга, и обе вопросительно, отчасти недоверчиво,
смотрели вдаль, опасаясь будущего.
Райский увел Козлова в старый дом,
посмотреть его комнату, куда
бабушка велела поставить ему кровать и на ночь вытопить печь и тотчас же вставить рамы.
Вера, узнав, что Райский не выходил со двора, пошла к нему в старый дом, куда он перешел с тех пор, как Козлов поселился у них, с тем чтобы сказать ему о новых письмах, узнать, как он примет это, и,
смотря по этому, дать ему понять, какова должна быть его роль, если
бабушка возложит на него видеться с Марком.
— Я буду надеяться… — сказал он тише и
смотрел на нее молящими глазами. — Ах, если б и я, как Викентьев, мог когда-нибудь сказать: «
бабушка»!