Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил
его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают,
что вон отсюда шлют: далась
им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще:
чего лучше этого воздуха? —
Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
— Да, именно — своего рода.
Вон у меня в отделении служил помощником Иван Петрович: тот ни одной чиновнице, ни одной горничной проходу не дает, то есть красивой, конечно. Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты:
он развит,
что ли?
Он пугался этих приговоров, плакал втихомолку и думал иногда с отчаянием, отчего
он лентяй и лежебока? «
Что я такое?
что из меня будет?» — думал
он и слышал суровое: «Учись,
вон как учатся Саврасов, Ковригин, Малюев, Чудин, — первые ученики!»
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у
него в голове; как там расположились горы, попала ли туда
вон избушка, из которой валил дым; поверял и видел,
что и мели там, и паруса белеют.
— A la bonne heure! [В добрый час! (фр.)] — сказала она, протягивая
ему руку, — и если я почувствую что-нибудь,
что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! — торопливо добавила она. — Довольно, cousin,
вон карета подъехала: это тетушки.
«Пожалуй,
чего доброго, от
него станется:
вон он какой!» — думала она в страхе.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда
они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем,
что сегодня на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез забор в саду, или
что вон к той барыне (и имя, отчество и фамилию скажет) ездит все барин в карете и выходит от нее часу во втором ночи.
— Нет, Борис, не пойду, — отговаривался
он, —
что мне там делать: вы все любезны, красивы, разговаривать мастера, а я!
Что я ей? Она
вон все смеется надо мной!
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал
он, — мое время уж прошло:
вон седина пробивается! И
что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— А под носом —
вон что! — Леонтий указал на книги, — мало,
что ли? Книги, ученики… жена в придачу, —
он засмеялся, — да душевный мир…
Чего больше?
—
Что это ты не уймешься, Савелий? — начала бабушка выговаривать
ему. — Долго ли до греха? Ведь ты так когда-нибудь ударишь,
что и дух
вон, а проку все не будет.
— Уж хороши здесь молодые люди!
Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же, как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил,
что ему надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— Нет, — начал
он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать
вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о
чем молчит другой, и чтоб
он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот
что!
—
Что ж это такое, говори не говори,
он все свое делает! — сказала она, — из рук
вон!
— Это хуже: и
он, и люди бог знает
что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «
Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
Уважать человека сорок лет, называть
его «серьезным», «почтенным», побаиваться
его суда, пугать
им других — и вдруг в одну минуту выгнать
его вон! Она не раскаивалась в своем поступке, находя
его справедливым, но задумывалась прежде всего о том,
что сорок лет она добровольно терпела ложь и
что внук ее… был… прав.
Вон я хотела остеречь
их моралью — и даже нравоучительную книгу в подмогу взяла: целую неделю читали-читали, и только кончили, а
они в ту же минуту почти все это и проделали в саду,
что в книге написано!..
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. — А
что Козлов делает? Отчего не взяли
его с собой проветрить? Ведь и при
нем можно… купаться —
он не увидит.
Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! — заключил
он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок.
Он артист, рисует, пишет повести. Но я за
него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна.
Вон у Лозгиных младший сын, Володя, —
ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери,
что не будет ходить к обедне.
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль,
что старой дури набито в ней много!.. Ну я пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь.
Вон третьего дня
ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а
он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Райский молчал, наблюдая Веру, а она старалась казаться в обыкновенном расположении духа, делала беглые замечания о погоде, о встречавшихся знакомых, о том,
что вон этот дом еще месяц тому назад был серый, запущенный, с обвалившимися карнизами, а теперь
вон как свежо смотрит, когда
его оштукатурили и выкрасили в желтый цвет. Упомянула,
что к зиме заново отделают залу собрания,
что гостиный двор покроют железом, остановилась посмотреть, как ровняют улицу для бульвара.
«
Что делать? рваться из всех сил в этой борьбе с расставленными капканами и все стремиться к чему-то прочному, безмятежно-покойному, к
чему стремятся
вон и те простые души?»
Он оглянулся на молящихся стариков и старух. «Или бессмысленно купаться в мутных волнах этой бесцельно текущей жизни!»
Он позвонил Егора и едва с
его помощью кое-как оделся, надевая сюртук прежде жилета, забывая галстук.
Он спросил,
что делается дома, и, узнав,
что все уехали к обедне, кроме Веры, которая больна, оцепенел, изменился в лице и бросился
вон из комнаты к старому дому.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души!
Что, если она вдруг свалится! — приходило
ему в голову, —
вон она сама не своя, ничего еще не зная! У
него подступали слезы к глазам от этой мысли.
— Мое горе не должно беспокоить вас, Вера Васильевна.
Оно — мое. Я сам напросился на
него, а вы только смягчили
его.
Вон вы вспомнили обо мне и писали,
что вам хочется видеть меня: ужели это правда?
Он почесал голову почти с отчаянием,
что эти две женщины не понимают
его и не соглашаются отдать
ему в руки то счастье, которое ходит около
него, ускользает, не дается и в которое бы
он вцепился своими медвежьими когтями и никогда бы не выпустил
вон.
— Эта баба —
вон она тут на паперти у Успенья всегда стоит — рассказывала,
что будто Тит Никоныч любил Татьяну Марковну, а она
его…
Он перечитал, потом вздохнул и, положив локти на стол, подпер руками щеки и смотрел на себя в зеркало.
Он с грустью видел,
что сильно похудел,
что прежних живых красок, подвижности в чертах не было. Следы молодости и свежести стерлись до конца. Не даром
ему обошлись эти полгода.
Вон и седые волосы сильно серебрятся.
Он приподнял рукой густые пряди черных волос и тоже не без грусти видел,
что они редеют,
что их темный колорит мешается с белым.