Неточные совпадения
— От… от скуки —
видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого не поймете, не во гнев тебе и ему —
вот и все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие не знают этой потребности, и…
— Это я
вижу, кузина; но поймете ли? —
вот что хотел бы я знать! Любили и никогда не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
Но
вот беда, я не
вижу, чтоб у тебя было что-нибудь серьезное на уме: удишь с мальчишками рыбу, вон болото нарисовал, пьяного мужика у кабака…
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке.
Вот садик-то, что у окошек, я,
видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и
вижу из окошка, что они делают.
Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).]
вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он, как я
вижу из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
— Но теперь она уж не такая! — шептал он, — явились признаки жизни: я их
вижу;
вот они, перед глазами у меня: как уловить их!..
«Боже мой! зачем я все
вижу и знаю, где другие слепы и счастливы? Зачем для меня довольно шороха, ветерка, самого молчания, чтоб знать? Проклятое чутье!
Вот теперь яд прососался в сердце, а из каких благ?»
—
Вот что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите, что любите меня дружески, скучаете, не
видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Что же: вы бредили страстью для меня — ну,
вот я страстно влюблена, — смеялась она. — Разве мне не все равно — идти туда (она показала на улицу), что с Ельниным, что с графом? Ведь там я должна «
увидеть счастье, упиться им»!
— Да как это ты подкрался: караулили, ждали, и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам.
Вот и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не
увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда! Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово, то и подавайте.
— Какое имение:
вот посмотри, сколько тягл, земли?
вот года четыре назад прикуплено, —
видишь, сто двадцать четыре десятины.
Вот из них под выгон отдаются…
— Что ему делается? сидит над книгами, воззрится в одно место, и не оттащишь его! Супруга воззрится в другое место… он и не
видит, что под носом делается.
Вот теперь с Маркушкой подружился: будет прок! Уж он приходил, жаловался, что тот книги, что ли, твои растаскал…
—
Вот четыреста шестьдесят три рубля денег — это ваши. В марте мужики принесли за хлеб. Тут по счетам
увидите, сколько внесено в приказ, сколько отдано за постройку и починку служб, за новый забор, жалованье Савелью — все есть.
—
Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы из Астрахани плывут. А
вот,
видите, как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка. Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
— Ну,
вот теперь попробуй — закрой глаза, дай руку; ты
увидишь, как я тебя сведу осторожно: ты не почувствуешь страха. Давай же, вверься мне, закрой глаза.
—
Вот только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним.
Видишь!..
— Только
вот беда, — продолжал Леонтий, — к книгам холодна. По-французски болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с ошибками пишет.
Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera Horatii [Сочинения Горация (лат.).] — переводит «Горациевы оперы»!..
—
Вот тебе и «непременно»! — шепнула Татьяна Марковна, —
видишь! Теперь пойдет таскаться, не отучишь ее! Принесла нелегкая! Стоит Марины! Что это, по-твоему: тоже драма?
—
Вот —
видишь какой! — сказал Леонтий Райскому.
— Что же вас так позывало
видеть меня после этих отзывов? Вам надо тоже пристать к общему хору: я у вас книги рвал.
Вот он, я думаю, сказывал…
Вот все, что пока мог наблюсти Райский, то есть все, что
видели и знали другие. Но чем меньше было у него положительных данных, тем дружнее работала его фантазия, в союзе с анализом, подбирая ключ к этой замкнутой двери.
— Это я вам принес живого сазана, Татьяна Марковна: сейчас выудил сам. Ехал к вам, а там на речке, в осоке,
вижу, сидит в лодке Иван Матвеич. Я попросился к нему, он подъехал, взял меня, я и четверти часа не сидел —
вот какого выудил! А это вам, Марфа Васильевна, дорогой, вон тут во ржи нарвал васильков…
— Да, Вера, теперь я несколько
вижу и понимаю тебя и обещаю:
вот моя рука, — сказал он, — что отныне ты не услышишь и не заметишь меня в доме: буду «умник», — прибавил он, — буду «справедлив», буду «уважать твою свободу», и как рыцарь буду «великодушен», буду просто — велик! Я — grand coeur! [великодушен! (фр.)]
«Ошибется же он, когда
увидит меня теперь, — думал он, —
вот будет хорошо, если он заранее рассчитает на триста рублей этого глупейшего пари и сделает издержку!»
«
Вот и прекрасно, — думал он, — умница она, что пересадила мое впечатление на прочную почву. Только за этим, чтоб сказать это ей все, успокоить ее — и хотел бы я ее
видеть теперь!»
—
Вот Нил Андреич, — сказала бабушка, — давно желал тебя
видеть… он — его превосходительство — не забудь, — шепнула она.
Вот,
видишь, здесь мой внук Борис Павлыч Райский: не удержи я его, он сбросил бы тебя с крыльца, но я не хочу, чтоб он марал о тебя руки — с тебя довольно и лакеев!
«
Вот уж до чего я дошел: стыжусь своего идола — значит, победа близка!» — радовался он про себя, хотя ловил и уличал себя в том, что припоминает малейшую подробность о ней,
видит, не глядя, как она войдет, что скажет, почему молчит, как взглянет.
—
Вот уж и испугалась моей жертвы! Хорошо, изволь: принеси и ты две маленькие жертвы, чтоб не обязываться мной. Ведь ты не допускаешь в дружбе одолжений:
видишь, я вхожу в твою теорию, мы будем квиты.
— Ну,
вот слава Богу! три дня ходил как убитый, а теперь опять дым коромыслом пошел!.. А что Вера:
видел ты ее? — спросила Татьяна Марковна.
— Меня меньше всего: я готов способствовать, раздувать твою страсть…
Видишь, ты ждала моего великодушия:
вот оно! Выбери меня своим поверенным — и я толкну тебя сам в этот огонь…
—
Вот Борюшка говорит, что увезла. Посмотри-ка у себя и у Василисы спроси: все ли ключи дома, не захватили ли как-нибудь с той вертушкой, Мариной, от которой-нибудь кладовой — поди скорей! Да что ты таишься, Борис Павлович, говори, какие ключи увезла она:
видел, что ли, ты их?
— А
вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу
видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого,
видела вас во сне, бредила вами, не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
— Я не
вижу обыкновенно снов или забываю их, — сказала она, — а сегодня у меня был озноб:
вот вам и поэзия!
— Я
вот слушаюсь вас и верю, когда
вижу, что вы дело говорите, — сказал он. — Вас смущала резкость во мне, — я сдерживаюсь. Отыскал я старые манеры и скоро буду, как Тит Никоныч, шаркать ножкой, кланяясь, и улыбаться. Не бранюсь, не ссорюсь, меня не слыхать. Пожалуй, скоро ко всенощной пойду… Чего еще!
«А!
вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня
видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего…
Вот, как
увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я
вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не одна эта туча на душе — разлука с вами!
Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я
вижу это. Я думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
—
Вот это другое дело; благодарю вас, благодарю! — торопливо говорил он, скрадывая волнение. — Вы делаете мне большое добро, Вера Васильевна. Я
вижу, что дружба ваша ко мне не пострадала от другого чувства, значит, она сильна. Это большое утешение! Я буду счастлив и этим… со временем, когда мы успокоимся оба…
— Нет, этого я не
вижу, и она мне не говорила о любви, а дала
вот эту записку и просила подтвердить, что она не может и не желает более видеться с вами и получать писем.
— В городе заметили, что у меня в доме неладно;
видели, что вы ходили с Верой в саду, уходили к обрыву, сидели там на скамье, горячо говорили и уехали, а мы с ней были больны, никого не принимали…
вот откуда вышла сплетня!
— Я не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна,
вижу, что вы убиваетесь горем, — и не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня? Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье на всю жизнь —
вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!