Неточные совпадения
Подле огромного развесистого вяза, с сгнившей скамьей, толпились вишни и яблони; там рябина; там шла кучка лип, хотела было образовать аллею, да вдруг ушла
в лес и братски перепуталась с ельником, березняком. И вдруг все кончалось обрывом, поросшим
кустами, идущими почти на полверсты берегом до Волги.
В саду Татьяна Марковна отрекомендовала ему каждое дерево и
куст, провела по аллеям, заглянула с ним
в рощу с горы, и наконец они вышли
в село. Было тепло, и озимая рожь плавно волновалась от тихого полуденного ветерка.
Лето проводила
в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку
в руки и, для здоровья, вскопает грядку, польет цветы, обчистит какой-нибудь
куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем,
в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
Волга задумчиво текла
в берегах, заросшая островами,
кустами, покрытая мелями. Вдали желтели песчаные бока гор, а на них синел лес; кое-где белел парус, да чайки, плавно махая крыльями, опускаясь на воду, едва касались ее и кругами поднимались опять вверх, а над садами высоко и медленно плавал коршун.
Об этом обрыве осталось печальное предание
в Малиновке и во всем околотке. Там, на дне его, среди
кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался, один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город были поражены ужасом.
В народе, как всегда
в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь
в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв, смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и
кустов шиповника, забросили.
Плетень, отделявший сад Райских от леса, давно упал и исчез. Деревья из сада смешались с ельником и
кустами шиповника и жимолости, переплелись между собою и образовали глухое, дикое место,
в котором пряталась заброшенная, полуразвалившаяся беседка.
Райский вспомнил это печальное предание, и у него плечи немного холодели от дрожи, когда он спускался с обрыва,
в чащу
кустов.
— А вот эти маргаритки надо полить и пионы тоже! — говорила она опять, и уже была
в другом углу сада, черпала воду из бочки и с грациозным усилием несла лейку, поливала
кусты и зорко осматривала, не надо ли полить другие.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть
в чаще этих
кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать
в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Бабушка поглядела
в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки с криком бросились
в стороны, собаки с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров,
в саду цветы и
кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской ноги, два-три горшка с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели
в рощу.
Она пошла. Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия плеч и стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты к талии, голова мелькала между цветов,
кустов, наконец, явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло
в дверях старого дома.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них
в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их
в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от
кустов полетели
в стороны,
в ожидании, пока позовут завтракать.
Опять блеснула молния и раздался продолжительный раскат грома. Бабушка
в испуге спряталась, а Райский сошел с обрыва и пошел между
кустов едва заметной извилистой тропинкой.
Викентьев пришел, но не
в комнату, а
в сад, и выжидал, не выглянет ли из окна его мать. Сам он выглядывал из-за
кустов. Но
в доме — тишина.
Она, закрытая совсем
кустами, сидела на берегу, с обнаженными ногами, опустив их
в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло
в воде, купался m-r Шарль.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите
в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за
куста,
в меня целится из ружья Марк…
Было тихо,
кусты и деревья едва шевелились, с них капал дождь. Райский обошел раза три сад и прошел через огород, чтоб посмотреть, что делается
в поле и на Волге.
Он ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел из беседки и пошел между
кустов. Она оставалась неподвижная, будто
в глубоком сне, потом вдруг очнулась, с грустью и удивлением глядела вслед ему, не веря, чтобы он ушел.
Он чутко понимает потребность не только другого, ближнего, несчастного, и спешит подать руку помощи, утешения, но входит даже
в положение — вон этой ползущей букашки, которую бережно сажает с дорожки на
куст, чтоб уберечь от ноги прохожего.
Он обошел весь сад, взглянул на ее закрытые окна, подошел к обрыву и погрузил взгляд
в лежащую у ног его пропасть тихо шумящих
кустов и деревьев.
После каждого выстрела он прислушивался несколько минут, потом шел по тропинке, приглядываясь к
кустам, по-видимому ожидая Веру. И когда ожидания его не сбывались, он возвращался
в беседку и начинал ходить под «чертову музыку», опять бросался на скамью, впуская пальцы
в волосы, или ложился на одну из скамей, кладя по-американски ноги на стол.
Они долго шли до того места, где ему надо было перескочить через низенький плетень на дорогу, а ей взбираться, между
кустов, по тропинке на гору,
в сад.
— Это, однако… гадко… — говорил он, — украсть секрет… — И сам вступил
в чащу
кустов: — так гадко… что…
— Я вот что сделаю, Марфа Васильевна: побегу вперед, сяду за
куст и объяснюсь с ней
в любви голосом Бориса Павловича… — предложил было ей, тоже шепотом, Викентьев и хотел идти.
Немного спустя после этого разговора над обрывом,
в глубокой темноте, послышался шум шагов между
кустами. Трещали сучья, хлестали сильно задеваемые ветки, осыпались листы и слышались торопливые, широкие скачки — взбиравшегося на крутизну, будто раненого или испуганного зверя.
— Мой грех! — повторила она прямо грудью, будто дохнула, — тяжело, облегчи, не снесу! — шепнула потом, и опять выпрямилась и пошла
в гору, поднимаясь на обрыв, одолевая крутизну нечеловеческой силой, оставляя клочки платья и шали на
кустах.
И старческое бессилие пропадало, она шла опять. Проходила до вечера, просидела ночь у себя
в кресле, томясь страшной дремотой с бредом и стоном, потом просыпалась, жалея, что проснулась, встала с зарей и шла опять с обрыва, к беседке, долго сидела там на развалившемся пороге, положив голову на голые доски пола, потом уходила
в поля, терялась среди
кустов у Приволжья.
А там, без четверти
в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал то
в ту, то
в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где
кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.