Райский, кружась в свете петербургской «золотой молодежи», бывши молодым офицером, потом молодым бюрократом, заплатил обильную дань поклонения этой красоте и, уходя, унес
глубокую грусть надолго и много опытов, без которых мог обойтись.
Наконец достал небольшой масляный, будто скорой рукой набросанный и едва подмалеванный портрет молодой белокурой женщины, поставил его на мольберт и, облокотясь локтями на стол, впустив пальцы в волосы, остановил неподвижный, исполненный
глубокой грусти взгляд на этой голове.
Неточные совпадения
Он ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел из беседки и пошел между кустов. Она оставалась неподвижная, будто в
глубоком сне, потом вдруг очнулась, с
грустью и удивлением глядела вслед ему, не веря, чтобы он ушел.
Томная печаль,
глубокая усталость смотрела теперь из ее глаз. Горячие, живые тоны в лице заменились призрачной бледностью. В улыбке не было гордости, нетерпеливых, едва сдерживаемых молодых сил. Кротость и
грусть тихо покоились на ее лице, и вся стройная фигура ее была полна задумчивой, нежной грации и унылого покоя.
Опричник, казалось, не гордился своею победой. Кроткое лицо его являло отпечаток
глубокой грусти. Уверившись, что медведь не сломал князя, и не дожидаясь спасиба, он хотел отойти.
Нервная раздражительность поддерживала его беспрерывно в каком-то восторженно-меланхолическом состоянии; он всегда готов был плакать, грустить — он любил в тихие вечера долго-долго смотреть на небо, и кто знает, какие видения чудились ему в этой тишине; он часто жал руку своей жене и смотрел на нее с невыразимым восторгом; но к этому восторгу примешивалась такая
глубокая грусть, что Любовь Александровна сама не могла удержаться от слез.
Неточные совпадения
Это признак — или злого нрава, или
глубокой постоянной
грусти.
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого сознания и
глубокого сердца. Истинно великие люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую
грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и писать; писывал, бывало, не то что письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с
грустью сказал он и впал в
глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
Встречаясь, смотрели бы друг на друга
глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и
грусть…
Когда я возвратился, в маленьком доме царила мертвая тишина, покойник, по русскому обычаю, лежал на столе в зале, поодаль сидел живописец Рабус, его приятель, и карандашом, сквозь слезы снимал его портрет; возле покойника молча, сложа руки, с выражением бесконечной
грусти, стояла высокая женская фигура; ни один артист не сумел бы изваять такую благородную и
глубокую «Скорбь».