Неточные совпадения
Он так и
говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него
глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого, что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык, не солгали бы
глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А
глаза ваши
говорят, что вы как будто вчера родились…
— О чем я
говорил сейчас? — вдруг спросил его учитель, заметив, что он рассеянно бродит
глазами по всей комнате.
Райский смотрел, как стоял директор, как
говорил, какие злые и холодные у него были
глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало, после ее леченья, иного скоробит на весь век в три погибели, или другой перестанет
говорить своим голосом, а только кряхтит потом всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без
глаз или без челюсти — а все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
— Ну, хозяин, смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, —
говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на
глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои есть.
— Это ты, Борис, ты! — с нежной, томной радостью
говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила
глазам своим.
— Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости, что я призвала тебя… Как мне хорошо теперь, если б ты знал! — в мечтательном забытьи
говорила она, закрыв
глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в
глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
— Как, Софья Николаевна? Может ли быть? —
говорил Аянов, глядя во все широкие
глаза на портрет. — Ведь у тебя был другой; тот, кажется, лучше: где он?
— Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись,
говорил Кирилов, так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите
глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и будете молиться…
— Да, как cousin! Но чего бы не сделал я, —
говорил он, глядя на нее почти пьяными
глазами, — чтоб целовать эту ладонь иначе… вот так…
— Какая тайна? Что вы! —
говорила она, возвышая голос и делая большие
глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и папа…
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю
глаза и уши, я слеп, глух и нем, —
говорил он, закрывая
глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я
говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— Вот видите, братец, — живо заговорила она, весело бегая
глазами по его
глазам, усам, бороде, оглядывая руки, платье, даже взглянув на сапоги, — видите, какая бабушка,
говорит, что я не помню, — а я помню, вот, право, помню, как вы здесь рисовали: я тогда у вас на коленях сидела…
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду
говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него
глаза и ничего не скажешь?
Он молчал и все сидел с закрытыми
глазами. А она продолжала
говорить обо всем, что приходило в голову, глядела по сторонам, чертила носком ботинки по песку.
— Что за кошачьи
глаза у вас: я ничего не вижу! —
говорил Райский и поспешил на голос.
«У него
глаза покраснели, — думал он, — напрасно я зазвал его — видно, бабушка правду
говорит: как бы он чего-нибудь…»
— Не в бровь, а прямо в
глаз: хорошо, хорошо! —
говорил он.
— Будет с вас: и так глаза-то налили! Барыня почивать хочет,
говорит, пора вам домой… — ворчала Марина, убирая посуду.
Из дома выходить для нее было наказанием; только в церковь ходила она, и то стараясь робко, как-то стыдливо, пройти через улицу, как будто боялась людских
глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не выходит, она
говорила, что любит «домовничать».
— Как вы смеете
говорить это? — сказала она, глядя на него с ног до головы. И он глядел на нее с изумлением, большими
глазами.
«Прошу покорно! — с изумлением
говорил про себя Райский, провожая ее
глазами, — а я собирался развивать ее, тревожить ее ум и сердце новыми идеями о независимости, о любви, о другой, неведомой ей жизни… А она уж эмансипирована! Да кто же это!..»
— Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела уже омрачиться!.. — в страхе
говорил Райский, провожая ее
глазами.
И вечером ничего больше не добился Райский. Он
говорил, мечтал, вспыхивал в одно мгновение от ее бархатных, темно-карих
глаз и тотчас же угасал от равнодушного их взгляда.
Все прочее вылетело опять из головы: бабушкины гости, Марк, Леонтий, окружающая идиллия — пропали из
глаз. Одна Вера стояла на пьедестале, освещаемая блеском солнца и сияющая в мраморном равнодушии, повелительным жестом запрещающая ему приближаться, и он закрывал
глаза перед ней, клонил голову и мысленно
говорил...
— А что
глаза, ничего! —
говорил Райский, глядясь в зеркало.
— Если б он знал! —
говорил Райский, боязливо ворочая
глазами вокруг и останавливая их на ее профиле.
«Нет! —
говорил он, стараясь не глядеть на ее профиль и жмурясь от ее искристых, широко открытых
глаз, — момент настал, брошу камень в эту холодную, бессердечную статую…»
— Что я, где я? —
говорила она, ворочая вокруг себя изумленными
глазами. — Стыд… стыд… — отрывисто вскрикивала она, — Боже мой, стыд… да, жжет — вот здесь!
— Ульяна Андреевна, опомнитесь! —
говорил он, ставши на колени, целуя ей руки, лоб,
глаза.
— Дерзкий — смеете
говорить мне такие глупости в
глаза…
— Напроказничал что-нибудь, верно, опять под арест хотят посадить? —
говорила она, зорко глядя ему в
глаза.
— Это такое важное дело, Марья Егоровна, — подумавши, с достоинством сказала Татьяна Марковна, потупив
глаза в пол, — что вдруг решить я ничего не могу. Надо подумать и
поговорить тоже с Марфенькой. Хотя девочки мои из повиновения моего не выходят, но все я принуждать их не могу…
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и
говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже
глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал
глаз по неделе.
— Что я могу сделать, Вера? —
говорил он тихо, вглядываясь в ее исхудавшее лицо и больной блеск
глаз. — Скажи мне, я готов умереть…
— Что вы все молчите, так странно смотрите на меня! —
говорила она, беспокойно следя за ним
глазами. — Я бог знает что наболтала в бреду… это чтоб подразнить вас… отмстить за все ваши насмешки… — прибавила она, стараясь улыбнуться. — Смотрите же, бабушке ни слова! Скажите, что я легла, чтоб завтра пораньше встать, и попросите ее… благословить меня заочно… Слышите?
— Нехорошо! хуже, нежели намедни: ходит хмурая, молчит, иногда кажется, будто слезы у нее на
глазах. Я с доктором
говорила, тот опять о нервах поет. Девичьи припадки, что ли!..
Она делала томные
глаза, ловила его взгляд и раза два начинала тихо: «Je comprends: dites tout! du courage!» [Я понимаю:
говорите все! смелей! (фр.)]
— Чей это голос!.. женщины! —
говорил он с испугом, навострив уши и открыв
глаза.
— Что это! Где вы взяли такую драгоценность? —
говорил он, рассматривая группы амуров, цветы, краски, — и не мог отвести
глаз. — Какая прелесть!
— Пусть так! — более и более слабея,
говорила она, и слезы появились уже в
глазах. — Не мне спорить с вами, опровергать ваши убеждения умом и своими убеждениями! У меня ни ума, ни сил не станет. У меня оружие слабо — и только имеет ту цену, что оно мое собственное, что я взяла его в моей тихой жизни, а не из книг, не понаслышке…
С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть не подралась, за подарок туалета, а потом
поговорила с ним наедине четверть часа в кабинете, и он стал немного задумчив, меньше шаркал ножкой, и хотя
говорил с дамами, но сам смотрел так серьезно и пытливо то на Райского, то на Тушина, что они
глазами в недоумении спрашивали его, чего он от них хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался
говорить дамам «приятности».
— Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! —
говорила она, глядя сухими
глазами на небо, — ни молитвы, ни слез у меня нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
— Зачем еще этот удар! Довольно их без него! Знаете ли вы, кого любите? —
говорила она, глядя на него точно спящими, безжизненными
глазами, едва выговаривая слова.
— Нет, не забыто! Моя вина написана у вас в
глазах… Они всё
говорят…
У Марфеньки на
глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не
говорят друг с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
— Но ты не пойдешь сама, не увидишься с ним? —
говорила Вера, пытливо глядя в
глаза бабушке. — Помни, я не жалуюсь на него, не хочу ему зла…
— Ну, вот, а вы
говорите — горе! Посмотрите мне в
глаза. Я думаю, я в эту минуту и пополнел опять.
Он хотел
говорить, но сложил только руки, как будто с мольбой, перед ней.
Глаза блистали, глядя на нее.