Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь
да стоит! Доктора только
и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят!
Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа:
тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
—
Да,
и вот эту, что глядит из окна кареты?
И вон
ту, что заворачивает из-за угла навстречу нам?
— Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. —
Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух
и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый
и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года
тому назад.
— Вы про
тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни.
Да, я не знаю этих людей
и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
—
Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами,
и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома,
то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей,
и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам дела нет», говорите вы…
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не знаю! А я только
и во сне,
и наяву вижу, как бы обжечься.
И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы
и женился на
той…
Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон
и скука!
—
Да, это очень смешно. Она милая женщина
и хитрая,
и себе на уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде,
то есть в своей сфере…
Тот пожал плечами
и махнул рукой, потому что имение небольшое,
да и в руках такой хозяйки, как бабушка, лучше сбережется.
Дом весь был окружен этими видами, этим воздухом,
да полями,
да садом. Сад обширный около обоих домов, содержавшийся в порядке, с темными аллеями, беседкой
и скамьями. Чем далее от домов,
тем сад был запущеннее.
—
Та тоже все, бывало, тоскует, ничего не надо, все о чем-то вздыхает, как будто ждет чего-нибудь,
да вдруг заиграет
и развеселится, или от книжки не оттащишь.
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment! [
Да у вас, сударь,
и в самом деле талант! (фр.)] — сказал
тот, посмотрев его рисунок.
—
Да, упасть в обморок не от
того, от чего вы упали, а от
того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома
и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги,
и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя,
и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— О чем ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще пить…
Да не гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа! Дай мне гребенку
и чепчик, я надену. А
то ты… разлюбишь меня, что я такая… гадкая!..
—
Да, — сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу,
то есть в жизнь. Так
и надо! Что он проповедует: это изувер!
— Видите, кузина, для меня
и то уж счастье, что тут есть какое-то колебание, что у вас не вырвалось ни
да, ни нет. Внезапное
да — значило бы обман, любезность или уж такое счастье, какого я не заслужил; а от нет было бы мне больно. Но вы не знаете сами, жаль вам или нет: это уж много от вас, это половина победы…
—
Да, вот с этими, что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами
и заученным остроумием. Нет, кузина, если я говорю о себе,
то говорю, что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас: ухожу
и уношу мысленно вас с собой,
и что чувствую,
то сумею выразить.
Голос у ней не так звонок, как прежде,
да ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко,
и тот же блещущий здоровьем
и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру.
—
Да как это ты подкрался: караулили, ждали,
и всё даром! — говорила Татьяна Марковна. — Мужики караулили у меня по ночам. Вот
и теперь послала было Егорку верхом на большую дорогу, не увидит ли тебя? А Савелья в город — узнать. А ты опять — как тогда!
Да дайте же завтракать! Что это не дождешься? Помещик приехал в свое родовое имение, а ничего не готово: точно на станции! Что прежде готово,
то и подавайте.
—
Да, — сказала потом вполголоса, — не
тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине
да над книжками плакала. Вот что
и вышло: петь
да рисовать!
— Так
и быть, — сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А
то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь!
Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
— Мне с
того имения присылают деньги: тысячи две серебром —
и довольно.
Да я работать стану, — добавил он, — рисовать, писать… Вот собираюсь за границу пожить: для этого
то имение заложу или продам…
Райский вошел в переулки
и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел,
да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая
то одной,
то другой ногой кучу пыли.
«
Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса
и проходя в пятый раз по одним
и тем же улицам
и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все
тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Потешалась же над ним
и молодость.
То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается
и ходит с пятном целый день, к потехе публики,
да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
— Что ж стоите? Скажите merci
да поцелуйте ручку! Ах, какой! — сказала она повелительно
и прижала крепко свою руку к его губам, все с
тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
— Ну, уж святая:
то нехорошо, другое нехорошо. Только
и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками
да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу,
и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи:
тот уткнет нос в книги
и знать ничего не хочет.
Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Хорошо,
да все это не настоящая жизнь, — сказал Райский, — так жить теперь нельзя. Многое умерло из
того, что было,
и многое родилось, чего не ведали твои греки
и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя
и всего около себя. Это задача каждого из нас…
— Все в родстве! — с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса
да Яков
и есть порядочные! Но
те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
—
И я ему тоже говорила! — заметила Татьяна Марковна, —
да нынче бабушек не слушают. Нехорошо, Борис Павлович, ты бы съездил хоть к Нилу Андреичу: уважил бы старика. А
то он не простит. Я велю вычистить
и вымыть коляску…
— Выйти замуж?
Да, вы мне говорили,
и бабушка часто намекает на
то же, но…
— Я ошибся: не про тебя
то, что говорил я.
Да, Марфенька, ты права: грех хотеть
того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже тебя сохрани меняться, быть другою! Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания
и в книжках,
и в своей жизни…
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о
том, что брат навсегда отказался от ее ласк,
и кончила
тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз,
да не знала, с чего начать. Не сказала также ничего
и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки
и уши все горели.
—
Да чего представлять: вы оба пришли одной дорогой
и оба знаете, кто вы! — отвечал
тот.
—
Да то же, я думаю, что
и вы…
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться
и солгал, что я стрелял в него,
да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету,
то губернатор разузнал, как было дело,
и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
Его все-таки что-нибудь
да волновало: досада, смех, иногда пробивалось умиление. Но как скоро спор кончался, интерес падал, Райскому являлись только простые формы одной
и той же, неведомо куда
и зачем текущей жизни.
— Ну, я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с
тем, чтобы
и вы приняли.
И бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет — кажется, что скажете вы. А вы что скажете? Примете,
да? как сестра от брата?
Она не любила, чтобы к ней приходили в старый дом. Даже бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла,
да та и сама боялась ходить туда.
— Хоть бы
и рожна,
да чтоб шевелилось что-нибудь в жизни, а
то — настоящий гроб!
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь —
и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи,
да ха-ха-ха,
да жена вдруг ушла: с
тех пор
и повесил голову, — шестой год ходит, как тень… А у Егора Ильича…
— Так это за
то, что у меня деньжонки водятся
да дом есть,
и надо замуж выходить: богадельня, что ли, ему достался мой дом?
И дом не мой, а твой.
И он сам не беден…
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок
да полячек!
те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами
и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
—
То и ладно,
то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не пройдет, ни птица не пролетит, ни амбре никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина!
Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
— Это правда, — заметил Марк. — Я пошел бы прямо к делу,
да тем и кончил бы! А вот вы сделаете
то же,
да будете уверять себя
и ее, что влезли на высоту
и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть,
и удастся. А
то что томить себя вздохами, не спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
—
Да, от нынешнего дня через две недели вы будете влюблены, через месяц будете стонать, бродить, как тень, играть драму, пожалуй, если не побоитесь губернатора
и Нила Андреевича,
то и трагедию,
и кончите пошлостью…
Это особенно усилилось дня за два перед
тем, когда он пришел к ней в старый дом с Гете, Байроном, Гейне
да с каким-то английским романом под мышкой
и расположился у ее окна рядом с ней.
— О, о, о — вот как:
то есть украсть или прибить. Ай
да Вера!
Да откуда у тебя такие ультраюридические понятия? Ну, а на дружбу такого строгого клейма ты не положишь? Я могу посягнуть на нее,
да, это мое? Постараюсь! Дай мне недели две срока, это будет опыт: если я одолею его, я приду к тебе, как брат, друг,
и будем жить по твоей программе. Если же… ну, если это любовь — я тогда уеду!
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин
и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики
да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
— А
то, что
и вы, вот
и Татьяна Марковна, стоите
того, чтоб пожурить вас обоих.
Да,
да, давно я хотел сказать вам, матушка… вы ее принимаете у себя…