Неточные совпадения
— Опять «жизни»: вы только и твердите это слово, как будто я мертвая! Я предвижу, что
будет дальше, — сказала она,
засмеявшись, так что показались прекрасные зубы. — Сейчас дойдем до правил и потом… до любви.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила, а только
засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее! Посмотри, какая она красавица
была. Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
Maman
была строга и серьезна, никогда не шутила, почти не
смеялась, ласкала мало, все ее слушались в доме: няньки, девушки, гувернантки делали все, что она приказывала, и папа тоже.
— Я радуюсь, кузина, а не
смеюсь: не правда ли, вы жили тогда,
были счастливы, веселы, — не так, как после, как теперь!..
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно
засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он
был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Да, помните, в вашей программе
было и это, — заметила она, — вы посылали меня в чужие края, даже в чухонскую деревню, и там, «наедине с природой»… По вашим словам, я должна
быть теперь счастлива? — дразнила она его. — Ах, cousin! — прибавила она и
засмеялась, потом вдруг сдержала смех.
— Да вы
смеяться будете, как давеча над гусенком… — сказала она, не решаясь говорить.
«Добрый! — думала она, — собак не бьет! Какая же это доброта, коли он ничего подарить не может! Умный! — продолжала она штудировать его, —
ест третью тарелку рисовой каши и не замечает! Не видит, что все кругом
смеются над ним! Высоконравственный!..»
— Да, может
быть, она не станет
смеяться… — нерешительно говорил Райский, — когда покороче познакомится с тобой…
— Не сердитесь, бабушка, я в другой раз не
буду… —
смеясь, сказал он.
Марфеньку всегда слышно и видно в доме. Она то
смеется, то говорит громко. Голос у ней приятный, грудной, звонкий, в саду слышно, как она песенку
поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех по всему саду.
Он
засмеялся было, а потом вдруг подумал, не кроется ли под этой наивностью какой-нибудь крупный грешок, не притворная ли она смиренница?
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде
есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда
смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…
— А! испугались полиции: что сделает губернатор, что скажет Нил Андреич, как примет это общество, дамы? —
смеялся Марк. — Ну, прощайте, я
есть хочу и один сделаю приступ…
Райский еще раз
рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез
был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» —
поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким
пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко
смеется в толпе соседних детей.
Должно
быть, очень
было похоже на Нила Андреевича, потому что Марфенька закатилась смехом, а бабушка нахмурила
было брови, но вдруг добродушно
засмеялась и стала трепать его по плечу.
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное,
был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и маменьку отучил
смеяться.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне
быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, —
засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
— Ну, так мне теперь предстоит задача — не замечать твоей красоты, а напирать больше на дружбу? —
смеясь, сказал он, — так и
быть, постараюсь…
В гостиной все
были в веселом расположении духа, и Нил Андреич, с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не
смеялся только Райский да Вера. Как ни комична
была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая ногой.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен,
буду сам
смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
Он уж с ним говорил не иначе, как иронически. Но на этот раз у Марка
было озабоченное лицо. Однако когда принесли свечи и он взглянул на взволнованное лицо Райского, то
засмеялся, по-своему, с холодной злостью.
— Хорошо,
буду помнить! —
смеясь, отвечала Вера, — и когда меня, как в сказке,
будет уносить какой-нибудь колдун, — я сейчас за вами!
— Что это за книга? — спросил Райский вечером. Потом взял, посмотрел и
засмеялся. — Вы лучше «Сонник» купите да читайте! Какую старину выкопали! Это вы, бабушка, должно
быть, читали, когда
были влюблены в Тита Никоныча…
— Ну, говорите по-соловьиному… — сказала она,
смеясь. — Почем вы знаете, что он
поет?
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно
смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня
есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю,
есть ли она в доме, нет ли…
А Райский и плакал и
смеялся чуть ли не в одно и то же время, и все искренно «девствовал», то
есть плакал и
смеялся больше художник, нежели человек, повинуясь нервам.
— А ведь мне
есть хочется! — вдруг сказал он, принимаясь за ложку, и
засмеялся, — я что-то давно не
ел…
«Моя ошибка
была та, что я предсказывал тебе эту истину: жизнь привела бы к ней нас сама. Я отныне не трогаю твоих убеждений; не они нужны нам, — на очереди страсть. У нее свои законы; она
смеется над твоими убеждениями, — посмеется со временем и над бесконечной любовью. Она же теперь пересиливает и меня, мои планы… Я покоряюсь ей, покорись и ты. Может
быть, вдвоем, действуя заодно, мы отделаемся от нее дешево и уйдем подобру и поздорову, а в одиночку тяжело и скверно.
— Как прощальный! — с испугом перебила она, — я слушать не хочу! Вы едете теперь, когда мы… Не может
быть! Вы пошутили: жестокая шутка! Нет, нет, скорей
засмейтесь, возьмите назад ужасные слова!..