Неточные совпадения
Он повел
было жизнь холостяка, пересиливал годы и природу, но не пересилил и только
смотрел, как
ели и
пили другие, а у него желудок не варил. Но он уже успел нанести смертельный удар своему состоянию.
Комната Софьи
смотрела несколько веселее прочих, особенно когда присутствовала в ней сама хозяйка: там
были цветы, ноты, множество современных безделок.
Она на его старания
смотрела ласково, с улыбкой. Ни в одной черте никогда не
было никакой тревоги, желания, порыва.
Вот
посмотрите, этот напудренный старик с стальным взглядом, — говорил он, указывая на портрет, висевший в простенке, — он
был, говорят, строг даже к семейству, люди боялись его взгляда…
Райский
смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него
были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников, с плачущим лицом, бросится обнимать его и прощаться с ним, точно с осужденным на казнь.
В одном месте опекун, а в другом бабушка
смотрели только, — первый, чтобы к нему в положенные часы ходили учителя или чтоб он не пропускал уроков в школе; а вторая, чтоб он
был здоров, имел аппетит и сон, да чтоб одет он
был чисто, держал себя опрятно, и чтоб, как следует благовоспитанному мальчику, «не связывался со всякой дрянью».
Заветной мечтой его
была женская головка, висевшая на квартире учителя. Она поникла немного к плечу и
смотрела томно, задумчиво вдаль.
Он
смотрит, как она неподвижно глядела, как у ней тогда глаза
были прозрачны, глубоки, хороши… «точно у Васюкова», — думал он.
— Ну, ну, ну… — хотела она сказать, спросить и ничего не сказала, не спросила, а только засмеялась и проворно отерла глаза платком. — Маменькин сынок: весь, весь в нее!
Посмотри, какая она красавица
была.
Посмотри, Василиса… Помнишь? Ведь похож!
— Ну, хозяин,
смотри же, замечай и, чуть что неисправно, не давай потачки бабушке. Вот садик-то, что у окошек, я, видишь, недавно разбила, — говорила она, проходя чрез цветник и направляясь к двору. — Верочка с Марфенькой тут у меня всё на глазах играют, роются в песке. На няньку надеяться нельзя: я и вижу из окошка, что они делают. Вот подрастут, цветов не надо покупать: свои
есть.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что по тому только, как он входил к ней, садился,
смотрел на нее, можно
было заключить, что он любил ее без памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил, по своему обыкновению, признака короткости, хотя
был ежедневным ее гостем.
Вся Малиновка, слобода и дом Райских, и город
были поражены ужасом. В народе, как всегда в таких случаях, возникли слухи, что самоубийца, весь в белом, блуждает по лесу, взбирается иногда на обрыв,
смотрит на жилые места и исчезает. От суеверного страха ту часть сада, которая шла с обрыва по горе и отделялась плетнем от ельника и кустов шиповника, забросили.
Она не просит рисовать; а если Марфенька попросит, она пристальнее Марфеньки
смотрит, как рисуют, и ничего не скажет. Рисунков и карандашей, как Марфенька, тоже не просит. Ей
было лет шесть с небольшим.
Бабушка с княгиней
пила кофе, Райский
смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал, как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она в седых буклях, так тихо говорят, так любовно
смотрят друг на друга и так им хорошо в темных, прохладных комнатах, с опущенными шторами. И в жизни, должно
быть, хорошо!
—
Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на месте; если Гектор выпрямится, так она ему
будет только по брюхо. А эти мускулы,
посмотрите…
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он
был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени,
смотрит на меня очень странно… как иногда вы
смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не
было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне
было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
— Да, правда: мне, как глупой девочке,
было весело
смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может
быть, я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас
было иногда… очень скучно! Но он
был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не
было родных никого. Я принимала большое участие в нем, и мне
было с ним весело, это правда. Зато как я дорого заплатила за эту глупость!..
— Папа стоял у камина и грелся. Я
посмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче
было. Но он старался не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему
было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
Вот послушайте, — обратилась она к папа, — что говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный,
был смущен и жалок больше меня и
смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
— Одна, дома, вы вдруг заплачете от счастья: около вас
будет кто-то невидимо ходить,
смотреть на вас… И если в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз
было не видно. Борис пристально
смотрел на него, как, бывало, на Васюкова.
На отлучки его она
смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то, если б он заболел. А возвращался он, — она
была кротко счастлива и полагала, что если его не
было, то это так надо, это в порядке вещей.
Он отошел,
посмотрел и обомлел: глаза бросили сноп лучей прямо на него, но выражение все
было строго.
— В вас погибает талант; вы не выбьетесь, не выйдете на широкую дорогу. У вас недостает упорства,
есть страстность, да страсти, терпенья нет! Вот и тут,
смотрите, руки только что намечены, и неверно, плечи несоразмерны, а вы уж завертываете, бежите показывать, хвастаться…
— Да, вскакиваете, чтоб мазнуть вашу вот эту «правду». — Он указал на открытое плечо Софьи. — Нет, вы встаньте ночью, да эту же фигуру начертите раз десять, пока
будет верно. Вот вам задача на две недели: я приду и
посмотрю. А теперь прощайте.
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так
смотрите и улыбаетесь, как будто боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и я поймал, и только намекнул на правду, и уж
смотрите, что вышло. Ах, как вы
были хороши тогда!
Во время этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой
смотрела на него и, кажется, не чужда
была удовольствия помучить его и помучила бы, если б… он не «брякнул» неожиданным вопросом.
«Да, это правда, я попал: она любит его! — решил Райский, и ему стало уже легче, боль замирала от безнадежности, оттого, что вопрос
был решен и тайна объяснилась. Он уже стал
смотреть на Софью, на Милари, даже на самого себя со стороны, объективно.
А она
смотрела на него с торжеством, так ясно, покойно. Она
была права, а он запутался.
«Неисправима! — подумал он, — но
посмотрим, что
будет!»
— Ну, теперь — dahin! [туда! (нем.)]
Посмотрим, что
будет! — задумчиво говорил он, уезжая из Петербурга.
Все люди на дворе, опешив за работой, с разинутыми ртами глядели на Райского. Он сам почти испугался и
смотрел на пустое место: перед ним на земле
были только одни рассыпанные зерна.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и
быть счастливым! Только ощущать жизнь, а не
смотреть в нее, или
смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты, не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе!
Будем же
смотреть, что за сюжеты Бог дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Ведомости о крестьянах, об оброке, о продаже хлеба, об отдаче огородов… Помнишь ли, сколько за последние года дохода
было? По тысяче четыреста двадцати пяти рублей — вот
смотри… — Она хотела щелкнуть на счетах. — Ведь ты получал деньги? Последний раз тебе послано
было пятьсот пятьдесят рублей ассигнациями: ты тогда писал, чтобы не посылать. Я и клала в приказ: там у тебя…
— Нет, пока у вас
есть охота —
посмотрите, поживите.
— Да уж ничего этого не
будет там у вас, в бабушкином имении, — продолжал Райский. —
Посмотри! Какой ковер вокруг дома! Без садика что за житье?
— Вот этот розан вчера еще почкой
был, а теперь
посмотрите, как распустился, — говорила она, с торжеством показывая ему цветок.
У Леонтия, напротив, билась в знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами
смотрел в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него
пили, к монете — карман, в котором она лежала.
Но где Уленьке
было заметить такую красоту? Она заметила только, что у него то на вицмундире пуговицы нет, то панталоны разорваны или худые сапоги. Да еще странно казалось ей, что он ни разу не
посмотрел на нее пристально, а глядел как на стену, на скатерть.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они
будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что
будет из нее —
посмотрим!
Она мало-помалу подняла глаза и
смотрела прямее на них обоих, оттого что последнее
было правда.
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут,
побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись,
смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани, если что-нибудь не так…
Райский расхохотался, слушая однажды такое рассуждение, и особенно характеристический очерк пьяницы, самого противного и погибшего существа, в глазах бабушки, до того, что хотя она не заметила ни малейшей наклонности к вину в Райском, но всегда с беспокойством
смотрела, когда он вздумает
выпить стакан, а не рюмку вина или рюмку водки.
Ему любо
было пока возиться и с бабушкой: отдавать свою волю в ее опеку и с улыбкой
смотреть и слушать, как она учила его уму-разуму, порядку, остерегала от пороков и соблазнов, старалась свести его с его «цыганских» понятий о жизни на свою крепкую, житейскую мудрость.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом
смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и
петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Он дал себе слово объяснить, при первом удобном случае, окончательно вопрос, не о том, что такое Марфенька: это
было слишком очевидно, а что из нее
будет, — и потом уже поступить в отношении к ней,
смотря по тому, что окажется после объяснения. Способна ли она к дальнейшему развитию или уже дошла до своих геркулесовых столпов?
Он
смотрел мысленно и на себя, как это у него делалось невольно, само собой, без его ведома («и как делалось у всех, — думал он, — непременно, только эти все не наблюдают за собой или не сознаются в этой, врожденной человеку, черте: одни — только казаться, а другие и
быть и казаться как можно лучше — одни, натуры мелкие — только наружно, то
есть рисоваться, натуры глубокие, серьезные, искренние — и внутренно, что в сущности и значит работать над собой, улучшаться»), и вдумывался, какая роль достается ему в этой встрече: таков ли он, каков должен
быть, и каков именно должен он
быть?
Она не знала, что ей надо делать, чтоб
быть не ребенком, чтоб на нее
смотрели, как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась вокруг, тиранила пальцами кончик передника,
смотрела себе под ноги.
— Что вы за стары: нет еще! — снисходительно заметила она, поддаваясь его ласке. — Вот только у вас в бороде
есть немного белых волос, а то ведь вы иногда бываете прехорошенький… когда смеетесь или что-нибудь живо рассказываете. А вот когда нахмуритесь или
смотрите как-то особенно… тогда вам точно восемьдесят лет…