Неточные совпадения
Если позволено проникать в чужую душу, то в душе Ивана Ивановича не было никакого мрака, никаких тайн, ничего загадочного впереди, и сами макбетовские ведьмы затруднились бы обольстить его каким-нибудь более блестящим жребием или отнять у него тот, к которому он шествовал
так сознательно и достойно.
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня? Чего ты хочешь от нее,
если ее за тебя не выдадут?
Но какое это чувство? Какого-то всеобщего благоволения, доброты ко всему на свете, —
такое чувство,
если только это чувство, каким светятся глаза у людей сытых, беззаботных, всем удовлетворенных и не ведающих горя и нужд.
Одевалась она просто,
если разглядеть подробно все, что на ней было надето, но казалась великолепно одетой. И материя ее платья как будто была особенная, и ботинки не
так сидят на ней, как на других.
— Э! mon cher [дорогой (фр.).] Иван Иванович: а
если б вы шубу надели,
так и не озябли бы!..
Он
так и говорит со стены: «Держи себя достойно», — чего: человека, женщины, что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и
если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
—
Если б вы любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после
такой ночи, как радостно знать, что вы существуете, что есть мир, люди и он…
— Ах, только не у всех, нет, нет! И
если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут стоять
так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
Есть своя бездна и там: слава Богу, я никогда не заглядывался в нее, а
если загляну —
так уж выйдет не роман, а трагедия.
А
если нет ничего,
так лежит, неподвижно по целым дням, но лежит, как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
Она, кажется, только тогда и была счастлива, когда вся вымажется, растреплется от натиранья полов, мытья окон, посуды, дверей, когда лицо, голова сделаются неузнаваемы, а руки до того выпачканы, что
если понадобится почесать нос или бровь,
так она прибегает к локтю.
Если же кого-нибудь называла по имени и по отчеству,
так тот знал, что над ним собралась гроза...
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них, и даже не любила записывать; а
если записывала,
так только для того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги дела, и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису,
если на дворе делалось что-нибудь не
так, как ей хотелось.
Если бы явилась в том круге
такая, она потеряла бы свой характер, свою прелесть: ее, как игрока, увлекут от прочного и доброго пути, или она утратит цену в глазах поклонников, потеряв свободу понятий и нравов.
— Посмотрите: ни одной черты нет верной. Эта нога короче, у Андромахи плечо не на месте;
если Гектор выпрямится,
так она ему будет только по брюхо. А эти мускулы, посмотрите…
На отлучки его она смотрела как на неприятное, случайное обстоятельство, как, например, на то,
если б он заболел. А возвращался он, — она была кротко счастлива и полагала, что
если его не было, то это
так надо, это в порядке вещей.
— Я преступник!..
если не убил, то дал убить ее: я не хотел понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы. Что же я
такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
— Да, не погневайтесь! — перебил Кирилов. —
Если хотите в искусстве чего-нибудь прочнее сладеньких улыбок да пухлых плеч или почище задних дворов и пьяного мужичья,
так бросьте красавиц и пирушки, а будьте трезвы, работайте до тумана, до обморока в голове; надо падать и вставать, умирать с отчаяния и опять понемногу оживать, вскакивать ночью…
— И не напрасно хватаетесь. Я предлагаю вам не безделицу: дружбу.
Если для одного ласкового взгляда или слова можно ползти
такую даль, на край света, то для дружбы, которой я никому легко не даю…
—
Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной,
если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того, что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
—
Если это неправда, то… что обидного в моей догадке? — сказал он, — а
если правда, то опять-таки… что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
— Кузина, бросьте этот тон! — начал он дружески, горячо и искренно,
так что она почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как будто видела, что тайна ее попала не в дурные руки,
если только тут была тайна.
Никакой тайны нет,
если она приняла эту догадку неравнодушно,
так, вероятно, затем, чтоб истребить и в нем даже тень подозрения.
— Он артист, — защищала она, — и
если он не на сцене,
так потому, что он граф и богат… c’est un homme distingue. [это благовоспитанный человек (фр.).]
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем,
если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А
если припоминал,
так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Не люблю, не люблю, когда ты
так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что ты
так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит,
если я соглашусь взять: ты сирота…
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, —
если не женишься сам,
так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
Он был
так беден, как нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и
если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
«Что это
такое, что же это!.. Она, кажется, добрая, — вывел он заключение, —
если б она только смеялась надо мной, то пуговицы бы не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
Райский немного смутился и поглядывал на Леонтья, что он, а он ничего. Потом он, не скрывая удивления, поглядел на нее, и удивление его возросло, когда он увидел, что годы
так пощадили ее: в тридцать с небольшим лет она казалась
если уже не прежней девочкой, то только разве расцветшей, развившейся и прекрасно сложившейся физически женщиной.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. —
Если ее забыл,
так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не скажешь?
— А
если все,
так будешь сыт. Ну, вот, как я рад. Ах, Борис… право, и высказать не умею!
—
Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, —
так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там…
— Ну,
если не берешь,
так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору… — сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.
Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он
так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что
если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
— И очень не шутя, — сказал Райский. — И
если в погребах моего «имения» есть шампанское — прикажите подать бутылку к ужину; мы с Титом Никонычем выпьем за ваше здоровье.
Так, Тит Никоныч?
— Приятно! — возразила бабушка, — слушать тошно! Пришел бы ко мне об эту пору: я бы ему дала обед! Нет, Борис Павлович: ты живи, как люди живут, побудь с нами дома, кушай, гуляй, с подозрительными людьми не водись, смотри, как я распоряжаюсь имением, побрани,
если что-нибудь не
так…
Бабушка была по-прежнему хлопотлива, любила повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. Она век свой делала дело, и,
если не было,
так выдумывала его.
Желает она в конце зимы, чтоб весна скорей наступила, чтоб река прошла к такому-то дню, чтоб лето было теплое и урожайное, чтоб хлеб был в цене, а сахар дешев, чтоб,
если можно, купцы давали его даром,
так же как и вино, кофе и прочее.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому лицу, с кем имела дело, а
если никого не было,
так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
Какой-нибудь грех да был за ним или есть:
если не порок,
так тяжкая ошибка!
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах, бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или
если скажу себе, что непременно поступлю
так, вооружусь волей…
Я вижу, где обман, знаю, что все — иллюзия, и не могу ни к чему привязаться, не нахожу ни в чем примирения: бабушка не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и людям, а
если я… бываю снисходителен,
так это из холодного сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
— Я днем хожу туда, и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то
так на похороны,
если мужичок умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
Если же вдруг останавливалась над городом и Малиновкой (
так звали деревушку Райского) черная туча и разрешалась продолжительной, почти тропической грозой — все робело, смущалось, весь дом принимал, как будто перед нашествием неприятеля, оборонительное положение. Татьяна Марковна походила на капитана корабля во время шторма.
«В самом создании!» — говорил художнический инстинкт: и он оставлял перо и шел на Волгу обдумывать, что
такое создание, почему оно само по себе имеет смысл,
если оно — создание, и когда именно оно создание?
И
если, «паче чаяния», в ней откроется ему внезапный золотоносный прииск, с богатыми залогами, — в женщинах не редки
такие неожиданности, — тогда, конечно, он поставит здесь свой домашний жертвенник и посвятит себя развитию милого существа: она и искусство будут его кумирами. Тогда и эти эпизоды, эскизы, сцены — все пойдет в дело. Ему не над чем будет разбрасываться, жизнь его сосредоточится и определится.
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого не понимаю и оттого не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и
если не делает,
так не хочет, а я не умею…