Неточные совпадения
Есть своя бездна и там: слава Богу, я никогда не заглядывался в нее, а
если загляну — так
уж выйдет не роман, а трагедия.
Все и рты разинут, и он стыдится своего восторга. Луч, который падал на «чудо»,
уже померк, краски пропали, форма износилась, и он бросал — и искал жадными глазами другого явления, другого чувства, зрелища, и
если не было — скучал, был желчен, нетерпелив или задумчив.
— Что вам повторять? я
уж говорил! — Он вздохнул. —
Если будете этим путем идти, тратить себя на модные вывески…
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ:
если я поймал эту „правду“ красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом
уже переделаю… только не в блудницу!»
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем,
если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета,
уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
Он был так беден, как нельзя
уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и
если б не симпатия товарищей, он не знал бы, где взять книг, а иногда белья и платья.
—
Уж если кто несчастен, погибает, свихнулся, впал в нищету, в крайность, как-нибудь обижен, опорочен и поправиться не может, значит — сам виноват.
Когда не было никого в комнате, ей становилось скучно, и она шла туда, где кто-нибудь есть.
Если разговор на минуту смолкнет, ей
уж неловко станет, она зевнет и уйдет или сама заговорит.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет звать в сад, я не пойду, в поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А
если станет смешить меня — я
уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
—
Если не мудрая, так мудреная! На нее откуда-то повеяло другим, не здешним духом!.. Да откуда же: узнаю ли я? Непроницаема, как ночь! Ужели ее молодая жизнь успела
уже омрачиться!.. — в страхе говорил Райский, провожая ее глазами.
— Нет, нет, Татьяна Марковна: я всегда рада и благодарна вам, —
уже в зале говорила Крицкая, — но с таким грубияном никогда не буду, ни у вас, нигде…
Если б покойный муж был жив, он бы не смел…
Доктор старался не смотреть на Нила Андреича, а
если смотрел, то так же, как и лакеи, «любопытно». Он торопился, и когда Тычков предложил ему позавтракать, он сказал, что зван на «фриштик» к Бережковой, у которой будет и его превосходительство, и все, и что он видел, как архиерей прямо из собора
уже поехал к ней, и потому спешит… И уехал, прописав Нилу Андреичу диету и покой.
— Ты развитая: у тебя не молчит ум, и
если сердце еще не заговорило, то
уж трепещет ожиданием… Я это вижу…
Оно так и должно быть: он
уже согласился с этим.
Если б это отчуждение налагалось на него только чистотой девической скромности, бессознательно, не ведающею зла невинностью, как было с Марфенькой, он бы скорее успокоился, уважив безусловно святость неведения.
Но у Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается
если не опыт (и конечно, не опыт: он был убежден в этом),
если не знание, то явное предчувствие опыта и знания, и она — не неведением, а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало быть, она
уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может быть оскорбительно.
Иногда он как будто и расшевелит ее, она согласится с ним, выслушает задумчиво,
если он скажет ей что-нибудь «умное» или «мудреное», а через пять минут, он слышит, ее голос где-нибудь вверху
уже поет: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя», или рисует она букет цветов, семейство голубей, портрет с своего кота, а не то примолкнет, сидя где-нибудь, и читает книжку «с веселым окончанием» или же болтает неумолкаемо и спорит с Викентьевым.
Все это может быть, никогда, ни в каком отчаянном положении нас не оставляющее, и ввергнуло Райского
если еще не в самую тучу страсти, то
уже в ее жаркую атмосферу, из которой счастливо спасаются только сильные и в самом деле «гордые» характеры.
— Я не спрашиваю вас, веруете ли вы:
если вы
уж не уверовали в полкового командира в полку, в ректора в университете, а теперь отрицаете губернатора и полицию — такие очевидности, то где вам уверовать в Бога! — сказал Райский. — Обратимся к предмету вашего посещения: какое вы дело имеете до меня?
— А вы вот что: попробуйте.
Если дело примет очень серьезный оборот, чего, сознайтесь сами, быть не может, тогда
уж нечего делать — скажите на меня. Экая досада! — ворчал Марк. — Этот мальчик все испортил. А
уж тут было принялись шевелиться…
Он
уж недавно донес, что я «обнаруживаю раскаяние»:
если история с книгами пройдет мимо меня, он донесет, что я стал таким благонадежным и доблестным гражданином, какого ни Рим, ни Спарта не производили: меня и выпустят из-под надзора!
Она, как совесть, только и напоминает о себе, когда человек
уже сделал не то, что надо, или
если он и бывает тверд волей, так разве случайно, или там, где он равнодушен».
— Ну, бабушка, — заметил Райский, — Веру вы
уже наставили на путь. Теперь
если Егорка с Мариной прочитают эту «аллегорию» — тогда от добродетели некуда будет деваться в доме!
—
Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света,
если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а
если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что
уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
Викентьев одержал, по-видимому, победу — впрочем,
уже подготовленную.
Если обманывались насчет своих чувств Марфенька и Викентьев, то бабушка и Марья Егоровна давно поняли, к чему это ведет, но вида друг другу и им не показывали, а сами молча, каждая про себя, давно все обдумали, взвесили, рассчитали — и решили, что эта свадьба — дело подходящее.
— Еще что Татьяна Марковна скажет! — говорила раздражительно, как будто с досадой уступая, Марья Егоровна, когда
уже лошади были поданы, чтобы ехать в город. —
Если она не согласится, я тебе никогда не прощу этого срама! Слышишь?
Ведь я бы не поехала ни за что к вам так скоро,
если б он не напугал меня вчера тем, что
уж говорил с Марфой Васильевной.
—
Уж он в книжную лавку ходил с ними: «Вот бы, — говорит купцам, — какими книгами торговали!..» Ну,
если он проговорится про вас, Марк! — с глубоким и нежным упреком сказала Вера. — То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?
Он бы написал Рафаэлеву Мадонну в эти минуты счастья,
если б она не была
уже написана, изваял бы Милосскую Венеру, Аполлона Бельведерского, создал бы снова храм Петра!
— Стало быть, время дорого. Мы разойдемся навсегда,
если… глупость, то есть бабушкины убеждения, разведут нас. Я уеду через неделю, разрешение получено, вы знаете. Или
уж сойдемся и не разойдемся больше…
— Я верю, что случится, иначе быть не может.
Уж если бабушка и ее «судьба» захотят…