Неточные совпадения
Райский между тем сгорал желанием
узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего было
узнавать, кроме того, что она была прекрасная собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина, — он
хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда
не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда
не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом?
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? — заметила она. — Только, пожалуйста,
не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и
захотят знать подробности: скучно повторять.
— Я
не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и
хочу доказать, что никто
не имеет права
не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже
не могу,
не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а
не живете. Что из этого выйдет, я
не знаю — но
не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Это я вижу, кузина; но поймете ли? — вот что
хотел бы я
знать! Любили и никогда
не выходили из вашего олимпийского спокойствия?
— И я
не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и
не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!..
Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я
хочу теперь посвятить все свое время на это.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и
не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог
знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе,
хотя ничего этого у него
не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки
не напивается, и
не курит; притом он усерден к церкви.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же, в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько
не знал, никогда в имение
не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что
хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их
не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги,
не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда
хотят.
— Дальше, приставили француженку, madame Clery, [мадам Клери (фр.).] но…
не знаю, почему-то скоро отпустили. Я помню, как папа защищал ее, но maman слышать
не хотела…
— Никто
не знает, честен ли Ельнин: напротив, ma tante и maman говорили, что будто у него были дурные намерения, что он
хотел вскружить мне голову… из самолюбия, потому что серьезных намерений он иметь
не смел…
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и
не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы глянете и туда, на улицу,
захотите узнать, что делают ваши мужики,
захотите кормить, учить, лечить их…
Он глядел на нее и
хотел бы, дал бы бог
знает что, даже втайне ждал, чтоб она спросила «почему?», но она
не спросила, и он подавил вздох.
— Какой доверенности? Какие тайны? Ради Бога, cousin… — говорила она, глядя в беспокойстве по сторонам, как будто
хотела уйти, заткнуть уши,
не слышать,
не знать.
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда
не пришло устранить от себя управление имением, и
не хотела она этого. Она бы
не знала, что делать с собой. Она
хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если
не женишься сам, так как
хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто
не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Извините, я приезжий, только сегодня утром приехал и
не знаю никого: я случайно зашел в эту улицу и
хотел спросить…
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он был авторитетом и по знаниям. Он походил на немецкого гелертера,
знал древние и новые языки,
хотя ни на одном
не говорил,
знал все литературы, был страстный библиофил.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и
знать ничего
не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Ты напоминаешь мне Софью, кузину: та тоже
не хочет знать жизни, зато она — великолепная кукла! Жизнь достанет везде, и тебя достанет! Что ты тогда будешь делать,
не приготовленный к ней?
— Я так и
знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку — и слушать
не хочет, даже с Титом Никонычем
не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
— Бабушка! заключим договор, — сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и
не будем взыскательны! Вы делайте, как
хотите, и я буду делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую —
не знаю!
—
Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я
знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы
хотите… и только свет… и злые языки…
— Нет, — сказала она, — чего
не знаешь, так и
не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она
не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки!
не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого
не понимаю и оттого
не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка
знает, и если
не делает, так
не хочет, а я
не умею…
— Бабушка
хотела посылать за вами, но я просил
не давать
знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего
не сказал.
«Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все
знает, или
не хочет знать!» — решил он про себя.
— Толкать человека жениться на ком
не знаешь, на ком
не хочешь: необыкновенная женщина!
— А вы мне отчего
не хотите угодить? Я еще
не видал дочери Мамыкина и
не знаю, какая она, а Тит Никоныч вам нравится, и вы сами на него смотрите как-то любовно…
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам
не сидится?
Не успели носа показать, вон еще и лоб
не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы
хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди
узнай,
не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама
не показывайся, а Егорку пошли
узнать…
Когда кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей
не было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда
не могла потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда
не могла,
хотя состарилась в городе и
знала в лицо последнего мальчишку.
— Попробуйте, — дразнил Марк. —
Хотите пари, что через неделю вы влюбитесь, как котенок, а через две, много через месяц, наделаете глупостей и
не будете
знать, как убраться отсюда?
— Я никого
не боюсь, — сказала она тихо, — и бабушка
знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это я и
хотела сказать.
— То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты прочитал об этом: вон Настасья Петровна
хочет знать? Только смотри,
не махни в Турцию, Настасья Петровна!
Он кивнул на жену Козлова, сидевшую тут, давая
знать, что при ней
не хочет говорить.
Если Райский как-нибудь перешагнет эту черту, тогда мне останется одно: бежать отсюда! Легко сказать — бежать, а куда? Мне вместе и совестно: он так мил, добр ко мне, к сестре — осыпает нас дружбой, ласками, еще
хочет подарить этот уголок… этот рай, где я
узнала, что живу,
не прозябаю!.. Совестно, зачем он расточает эти незаслуженные ласки, зачем так старается блистать передо мною и хлопочет возбудить во мне нежное чувство,
хотя я лишила его всякой надежды на это. Ах, если б он
знал, как напрасно все!
—
Знаю — и вот я и
хочу объяснить, как ты одна можешь сделать, чтоб ее
не было и во мне!
— Ей-богу,
не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра?
Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
—
Знаю и это: все выведала и вижу, что ты ей
хочешь добра. Оставь же,
не трогай ее, а то выйдет, что
не я, а ты навязываешь ей счастье, которого она сама
не хочет, значит, ты сам и будешь виноват в том, в чем упрекал меня: в деспотизме. — Ты как понимаешь бабушку, — помолчав, начала она, — если б богач посватался за Марфеньку, с породой, с именем, с заслугами, да
не понравился ей — я бы стала уговаривать ее?
— А вот этого я и
не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я
хочу видеть вас одного: хоть на час будьте мой — весь мой… чтоб никому ничего
не досталось! И я
хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами,
не знала, как заманить. Случай помог мне — вы мой, мой, мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
— Если
хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я
знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это —
не Татьяна Марковна,
не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их
не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда
не ворочусь сюда! Я
знаю, что уж любить больше в жизни никогда
не буду… ей-богу,
не буду… Марфа Васильевна!
Обе мы
знали, к чему дело идет, и если б
не хотели этого — так
не допустили бы их слушать соловья.
Она употребила другой маневр: сказала мужу, что друг его
знать ее
не хочет,
не замечает, как будто она была мебель в доме, пренебрегает ею, что это ей очень обидно и что виноват во всем муж, который
не умеет привлечь в дом порядочных людей и заставить уважать жену.
«Вот страсти
хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на нее, а
не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть, как будто
хочу узнать, целы ли у меня ребра или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце
не стучит! Видно, я сам
не способен испытывать страсть!»
— Да, с братией. У меня все новое есть. Только вы
не показывайте там бабушке или тупоумным вашим гостям. Я
хотя и
не знаю вас, а верю, что вы
не связываетесь с ними…
— Послушайте, Вера, я
не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще
не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить в женщину. Тогда вы
узнаете много тайн, которых и
не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить
хотите. А главное —
не верите!
—
Не сердитесь, — сказала она грудным голосом, от сердца, искренно, — я соглашаюсь с вами в том, что кажется мне верно и честно, и если нейду решительно на эту вашу жизнь и на опыты, так это потому, что
хочу сама
знать и видеть, куда иду.
— Да, лучше оставим, — сказала и она решительно, — а я слепо никому и ничему
не хочу верить,
не хочу! Вы уклоняетесь от объяснений, тогда как я только вижу во сне и наяву, чтоб между нами
не было никакого тумана, недоразумений, чтоб мы
узнали друг друга и верили… А я
не знаю вас и…
не могу верить!
— Да! — сказала она, —
хочу, и это одно условие моего счастья; я другого
не знаю и
не желаю…
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а
не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто
хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, —
не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она
не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
«Веруй в Бога,
знай, что дважды два четыре, и будь честный человек, говорит где-то Вольтер, — писал он, — а я скажу — люби женщина кого
хочешь, люби по-земному, но
не по-кошачьи только и
не по расчету, и
не обманывай любовью!
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы
не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он
не замечал жизни,
не знал скуки, никуда и ничего
не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…