Неточные совпадения
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в
себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек,
знает жизнь и людей», — скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур, то еще менее к разряду натур наивных.
— А
знаешь — ты отчасти прав. Прежде всего скажу, что мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство —
знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, — у меня само
собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
Райский между тем сгорал желанием
узнать не Софью Николаевну Беловодову — там нечего было
узнавать, кроме того, что она была прекрасная
собой, прекрасно воспитанная, хорошего рода и тона женщина, — он хотел отыскать в ней просто женщину, наблюсти и определить, что кроется под этой покойной, неподвижной оболочкой красоты, сияющей ровно, одинаково, никогда не бросавшей ни на что быстрого, жаждущего, огненного или наконец скучного, утомленного взгляда, никогда не обмолвившейся нетерпеливым, неосторожным или порывистым словом?
— Говоря о
себе, не ставьте
себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не
знаю, что я такое, и никто этого не
знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на
себя…
— Тетушка десять раз сочтет и спрячет к
себе, — сказала она, — а я, как институтка, выпрашиваю свою долю, и она выдает мне, вы
знаете, с какими наставлениями.
Но я по крайней мере не считаю
себя вправе отговариваться неведением жизни —
знаю кое-что, говорю об этом, вот хоть бы и теперь, иногда пишу, спорю — и все же делаю.
Если б вы не
знали, будет ли у вас топлена комната и выработаете ли вы
себе на башмаки и на салоп, — да еще не
себе, а детям?
Он и знание — не
знал, а как будто видел его у
себя в воображении, как в зеркале, готовым, чувствовал его и этим довольствовался; а
узнавать ему было скучно, он отталкивал наскучивший предмет прочь, отыскивая вокруг нового, живого, поразительного, чтоб в нем самом все играло, билось, трепетало и отзывалось жизнью на жизнь.
Они говорили между
собой односложными словами. Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама
знала все, что надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
«
Знай всякий
себя», — говорила она и не любила полиции, особенно одного полицмейстера, видя в нем почти разбойника.
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не
зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для
себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
А его резали ножом, голова у него горела. Он вскочил и ходил с своей картиной в голове по комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня
себя, не
зная, что он делает. Он вышел к хозяйке, спросил, ходил ли доктор, которому он поручил ее.
— Ты не
узнал Софью? — спросил он, едва приходя в
себя от изумления.
«Как тут закипает! — думал он, трогая
себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я
узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в
себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я
знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с
собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от
себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не
знала, что делать с
собой. Она хотела только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
Пришло время расставаться, товарищи постепенно уезжали один за другим. Леонтий оглядывался с беспокойством, замечал пустоту и тосковал, не
зная, по непрактичности своей, что с
собой делать, куда деваться.
Он смущался, уходил и сам не
знал, что с ним делается. Перед выходом у всех оказалось что-нибудь: у кого колечко, у кого вышитый кисет, не говоря о тех знаках нежности, которые не оставляют следа по
себе. Иные удивлялись, кто почувствительнее, ударились в слезы, а большая часть посмеялись над
собой и друг над другом.
«Все та же; все верна
себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий
знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется,
знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между
собой… Увижу, посмотрю…»
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть,
собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и
знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
Бабушка добыла
себе, как будто купила на вес, жизненной мудрости, пробавляется ею и
знать не хочет того, чего с ней не было, чего она не видала своими глазами, и не заботится, есть ли там еще что-нибудь или нет.
То и дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю, мыла. Девкам дает старые платья, велит держать
себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег.
Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
Марина была не то что хороша
собой, а было в ней что-то втягивающее, раздражающее, нельзя назвать, что именно, что привлекало к ней многочисленных поклонников: не то скользящий быстро по предметам, ни на чем не останавливающийся взгляд этих изжелта-серых лукавых и бесстыжих глаз, не то какая-то нервная дрожь плеч и бедр и подвижность, игра во всей фигуре, в щеках и в губах, в руках; легкий, будто летучий, шаг, широкая ли, внезапно все лицо и ряд белых зубов освещавшая улыбка, как будто к нему вдруг поднесут в темноте фонарь, так же внезапно пропадающая и уступающая место слезам, даже когда нужно, воплям — бог
знает что!
— Не принуждайте
себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я
знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
Она не
знала, что ей надо делать, чтоб быть не ребенком, чтоб на нее смотрели, как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась вокруг, тиранила пальцами кончик передника, смотрела
себе под ноги.
Бабушка руками всплеснула, когда
узнала, какое поприще выбираю
себе.
«Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или уже все
знает, или не хочет
знать!» — решил он про
себя.
Ее ставало на целый вечер, иногда на целый день, а завтра точно оборвется: опять уйдет в
себя — и никто не
знает, что у ней на уме или на сердце.
— Это не беда: Николай Андреич прекрасный, добрый — и шалун такой же резвый, как ты, а ты у меня скромница, лишнего ни
себе, ни ему не позволишь. Куда бы вы ни забежали вдвоем, что бы ни затеяли, я
знаю, что он тебе не скажет непутного, а ты и слушать не станешь…
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать
себя и двоих детей, как она
знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал свою жизнь по людям.
Его самого готовили — к чему — никто не
знал. Вся женская родня прочила его в военную службу, мужская — в гражданскую, а рождение само по
себе представляло еще третье призвание — сельское хозяйство. У нас легко погнаться за всеми тремя зайцами и поспеть к трем — миражам.
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не
знает еще почему, не только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в
себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у
себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю,
знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
Но все еще он не завоевал
себе того спокойствия, какое налагала на него Вера: ему бы надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у
себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно
знать, что она тут же в доме. А надо добиться, чтоб ему это было все равно.
Простительно какому-нибудь Викентьеву напустить на
себя обман, а ему ли, прожженному опытами, не
знать, что все любовные мечты, слезы, все нежные чувства — суть только цветы, под которыми прячутся нимфа и сатир!..
Не
знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав
себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
— Если вы принимаете у
себя такую женщину, про которую весь город
знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении к семейству…
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на
себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто не
узнавая ее, видя в ней не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
Но домашние средства не успокоили старика. Он ждал, что завтра завернет к нему губернатор,
узнать, как было дело, и выразить участие, а он предложит ему выслать Райского из города, как беспокойного человека, а Бережкову обязать подпиской не принимать у
себя Волохова.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с
собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты
знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Но у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода мыслей: только все это выражается порывами, и оттого не
знаешь, как с ним держать
себя.
Он видел, что собирается гроза, и начал метаться в беспокойстве, не
зная, чем отвратить ее! Он поджимал под
себя ноги и клал церемонно шляпу на колени или вдруг вскакивал, подходил к окну и высовывался из него почти до колен.
«Вот страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на нее, а не
знаю, страсть ли это! Я ощупываю
себя: есть ли страсть, как будто хочу
узнать, целы ли у меня ребра или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать страсть!»
Райский издали дал
знать о
себе кашлем и подошел к ней.
— Чем бы дитя ни тешилось, только бы не плакало, — заметила она и почти верно определила этой пословицей значение писанья Райского. У него уходило время, сила фантазии разрешалась естественным путем, и он не замечал жизни, не
знал скуки, никуда и ничего не хотел. — Зачем только ты пишешь все по ночам? — сказала она. — Смерть — боюсь… Ну, как заснешь над своей драмой? И шутка ли, до света? ведь ты изведешь
себя. Посмотри, ты иногда желт, как переспелый огурец…
Райский
знал и это и не лукавил даже перед
собой, а хотел только утомить чем-нибудь невыносимую боль, то есть не вдруг удаляться от этих мест и не класть сразу непреодолимой дали между ею и
собою, чтобы не вдруг оборвался этот нерв, которым он так связан был и с живой, полной прелести, стройной и нежной фигурой Веры, и с воплотившимся в ней его идеалом, живущим в ее образе вопреки таинственности ее поступков, вопреки его подозрениям в ее страсти к кому-то, вопреки, наконец, его грубым предположениям в ее женской распущенности, в ее отношениях… к Тушину, в котором он более всех подозревал ее героя.
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не
узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над
собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
Он сам испытывал нетрезвость страсти — и мучился за
себя, но он давно
знал и страсти, и
себя, и то не всегда мог предвидеть исход. Теперь, видя Веру, упившеюся этого недуга, он вздрагивал за нее.
— Нет, она злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю.
Знаете ту гравюру, в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст сесть на
себя, а потом рычит и скалит зубы…
Он думал все это, идучи молча подле нее и не
зная, как вызвать ее на полную откровенность — не для
себя уже теперь, а для ее спасения.