Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех,
какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался
из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Повыситься
из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды»,
как по службе, так и в картах, — в тайные советники, и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети в пучину судьба народов, царств, — все пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар не остановит течение его жизни.
—
Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать
из пустого в порожнее с женщиной: каждый день одно и то же!
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у него было еще постоянное дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное внимание, соображения, вся его тактика, с тех пор
как он промотался, — это извлекать
из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
— Ну, брат,
какую ты метафизику устроил
из красоты!
— Не выходить
из слепоты — не бог знает
какой подвиг!.. Мир идет к счастью, к успеху, к совершенству…
Я давно вышел
из опеки, а управляет все тот же опекун — и я не знаю
как.
—
Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу
из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах,
как все женщины, когда они,
как рыбы, не лезут
из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
Между тем писать выучился Райский быстро, читал со страстью историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами, а умозрений не любил,
как вообще всего, что увлекало его
из мира фантазии в мир действительный.
Из географии, в порядке, по книге,
как проходили в классе, по климатам, по народам, никак и ничего он не мог рассказать, особенно когда учитель спросит...
Он пугался этих приговоров, плакал втихомолку и думал иногда с отчаянием, отчего он лентяй и лежебока? «Что я такое? что
из меня будет?» — думал он и слышал суровое: «Учись, вон
как учатся Саврасов, Ковригин, Малюев, Чудин, — первые ученики!»
Фигура женщины яснее и яснее оживала в памяти,
как будто она вставала в эти минуты
из могилы и являлась точно живая.
Его не стало, он куда-то пропал, опять его несет кто-то по воздуху, опять он растет, в него льется сила, он в состоянии поднять и поддержать свод,
как тот, которого Геркулес сменил. [Имеется в виду один
из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший на своих плечах небесный свод. Геркулес заменил его, пока Атлант ходил за золотыми яблоками.]
Оно все состояло
из небольшой земли, лежащей вплоть у города, от которого отделялось полем и слободой близ Волги,
из пятидесяти душ крестьян, да
из двух домов — одного каменного, оставленного и запущенного, и другого деревянного домика, выстроенного его отцом, и в этом-то домике и жила Татьяна Марковна с двумя, тоже двоюродными, внучками-сиротами, девочками по седьмому и шестому году, оставленными ей двоюродной племянницей, которую она любила,
как дочь.
В доме
какая радость и мир жили! Чего там не было? Комнатки маленькие, но уютные, с старинной, взятой
из большого дома мебелью дедов, дядей, и с улыбавшимися портретами отца и матери Райского, и также родителей двух оставшихся на руках у Бережковой девочек-малюток.
«Нет, молод, еще дитя: не разумеет дела, — думала бабушка, провожая его глазами. — Вон
как подрал! что-то выйдет
из него?»
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал,
как картина эта повторяется у него в голове;
как там расположились горы, попала ли туда вон избушка,
из которой валил дым; поверял и видел, что и мели там, и паруса белеют.
Верочка только что ворвалась в переднюю,
как бросилась вприпрыжку вперед и исчезла
из глаз, вскидывая далеко пятки и едва глядя по сторонам, на портреты.
Везде почерневшие, массивные, дубовые и
из черного дерева кресла, столы, с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы — Вакх, едущий на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток, рамах, зеркала; громадная кровать в спальне стояла,
как пышный гроб, покрытый глазетом.
Райский с трудом представлял себе,
как спали на этих катафалках: казалось ему, не уснуть живому человеку тут. Под балдахином вызолоченный висящий купидон, весь в пятнах, полинявший, натягивал стрелу в постель; по углам резные шкафы, с насечкой
из кости и перламутра.
Бабушка с княгиней пила кофе, Райский смотрел на комнаты, на портреты, на мебель и на весело глядевшую в комнаты
из сада зелень; видел расчищенную дорожку, везде чистоту, чопорность, порядок: слушал,
как во всех комнатах попеременно пробили с полдюжины столовых, стенных, бронзовых и малахитовых часов; рассматривал портрет косого князя, в красной ленте, самой княгини, с белой розой в волосах, с румянцем, живыми глазами, и сравнивал с оригиналом.
Какой обширный дом,
какой вид у предводителя
из дома! Впрочем, в провинции
из редкого дома нет прекрасного вида: пейзажи, вода и чистый воздух — там дешевые и всем дающиеся блага. Обширный двор, обширные сады, господские службы, конюшни.
Побежали в кухню и
из кухни лакеи, девки, —
как бабушка ни отбивалась от угощенья.
Он вышел от профессора,
как из бани, тоже с патентом на талант и с кучей старых книг, летописей, грамот, договоров.
— Нет! — пылко возразил Райский, — вас обманули. Не бледнеют и не краснеют, когда хотят кружить головы ваши франты, кузены, prince Pierre, comte Serge: [князь Пьер, граф Серж (фр.).] вот у кого дурное на уме! А у Ельнина не было никаких намерений, он,
как я вижу
из ваших слов, любил вас искренно. А эти, — он, не оборачиваясь, указал назад на портреты, — женятся на вас par convenance [выгоды ради (фр.).] и потом меняют на танцовщицу…
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти
из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле,
какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое —
какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Райский вернулся домой в чаду, едва замечая дорогу, улицы, проходящих и проезжающих. Он видел все одно — Софью,
как картину в рамке
из бархата, кружев, всю в шелку, в брильянтах, но уже не прежнюю покойную и недоступную чувству Софью.
Вдруг
из света,
из толпы веселых приятелей, художников, красавиц он попал
как будто в склеп.
С той минуты,
как она полюбила, в глазах и улыбке ее засветился тихий рай: он светился два года и светился еще теперь
из ее умирающих глаз. Похолодевшие губы шептали свое неизменное «люблю», рука повторяла привычную ласку.
Он вспомнил, что когда она стала будто бы целью всей его жизни, когда он ткал узор счастья с ней, — он,
как змей, убирался в ее цвета, окружал себя,
как в картине, этим же тихим светом; увидев в ней искренность и нежность,
из которых создано было ее нравственное существо, он был искренен, улыбался ее улыбкой, любовался с ней птичкой, цветком, радовался детски ее новому платью, шел с ней плакать на могилу матери и подруги, потому что плакала она, сажал цветы…
Он вспомнил ее волнение, умоляющий голос оставить ее, уйти;
как она хотела призвать на помощь гордость и не могла;
как хотела отнять руку и не отняла
из его руки,
как не смогла одолеть себя…
Как она была тогда не похожа на этот портрет!
Он тихо, почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и провел в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку,
как учитель некогда в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить не мог, в другом глазу… И вдруг сам замер от искры,
какая блеснула ему
из них.
Она сделала движение, встала, прошлась по комнате, оглядывая стены, портреты, глядя далеко в анфиладу комнат и
как будто не видя выхода
из этого положения, и с нетерпением села в кресло.
Перед ним,
как из тумана, возникал один строгий образ чистой женской красоты, не Софьи, а какой-то будто античной, нетленной, женской фигуры. Снилась одна только творческая мечта, развивалась грандиозной картиной, охватывала его все более и более.
«Где же тут роман? — печально думал он, — нет его!
Из всего этого материала может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его!
Какой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением, страстью!»
Он не без смущения завидел дымок, вьющийся
из труб родной кровли, раннюю, нежную зелень берез и лип, осеняющих этот приют, черепичную кровлю старого дома и блеснувшую между деревьев и опять скрывшуюся за ними серебряную полосу Волги. Оттуда, с берега, повеяла на него струя свежего, здорового воздуха,
каким он давно не дышал.
—
Какое имение: вот посмотри, сколько тягл, земли? вот года четыре назад прикуплено, — видишь, сто двадцать четыре десятины. Вот
из них под выгон отдаются…
Она надела на голову косынку, взяла зонтик и летала по грядкам и цветам,
как сильф, блестя красками здоровья, веселостью серо-голубых глаз и летним нарядом
из прозрачных тканей. Вся она казалась сама какой-то радугой
из этих цветов, лучей, тепла и красок весны.
— Что же лучше? — спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил,
как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и
как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая нога, в белом чулке, с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак, с красной сафьянной отделкой и с пряжкой.
Он думал, что она смутится, пойманная врасплох, приготовился наслаждаться ее смущением, смотреть,
как она быстро и стыдливо бросит
из рук платье и юбку.
— Вот эти суда посуду везут, — говорила она, — а это расшивы
из Астрахани плывут. А вот, видите,
как эти домики окружило водой? Там бурлаки живут. А вон, за этими двумя горками, дорога идет к попадье. Там теперь Верочка.
Как там хорошо, на берегу! В июле мы будем ездить на остров, чай пить. Там бездна цветов.
Райский обогнул весь город и
из глубины оврага поднялся опять на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город лежал перед ним
как на ладони.
Простор и пустота —
как в пустыне. Кое-где высунется
из окна голова с седой бородой, в красной рубашке, поглядит, зевая, на обе стороны, плюнет и спрячется.
Фактические знания его были обширны и не были стоячим болотом, не строились,
как у некоторых
из усидчивых семинаристов в уме строятся кладбища, где прибавляется знание за знанием,
как строится памятник за памятником, и все они порастают травой и безмолвствуют.
Леонтий был классик и безусловно чтил все, что истекало
из классических образцов или что подходило под них. Уважал Корнеля, даже чувствовал слабость к Расину, хотя и говорил с усмешкой, что они заняли только тоги и туники,
как в маскараде, для своих маркизов: но все же в них звучали древние имена дорогих ему героев и мест.
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли и в прахе старого дома.
Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора:
как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами и птицами.
Леонтий обмер, увидя тысячи три волюмов — и старые, запыленные, заплесневелые книги получили новую жизнь, свет и употребление, пока,
как видно
из письма Козлова, какой-то Марк чуть было не докончил дела мышей.
Однажды — это было в пятый или шестой раз,
как он пришел с Райским обедать, — он, по рассеянности, пересидел за обедом всех товарищей; все ушли, он остался один и задумчиво жевал какое-то пирожное
из рису.
Она тихонько переменила третью, подложив еще рису, и сама из-за двери другой комнаты наблюдала,
как он ел, и зажимала платком рот, чтоб не расхохотаться вслух. Он все ел.