Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех,
какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей,
дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
—
Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать из пустого в порожнее с женщиной: каждый
день одно и то же!
—
Как, каждый
день вместе и мало знаешь!..
— Ты прежде заведи
дело, в которое мог бы броситься живой ум, гнушающийся мертвечины, и страстная душа, и укажи,
как положить силы во что-нибудь, что стоит борьбы, а с своими картами, визитами, раутами и службой — убирайся к черту!
Кроме томительного ожидания третьей звезды, у него было еще постоянное
дело, постоянное стремление, забота, куда уходили его напряженное внимание, соображения, вся его тактика, с тех пор
как он промотался, — это извлекать из обеих своих старших сестер, пожилых девушек, теток Софьи, денежные средства на шалости.
Сами они блистали некогда в свете, и по каким-то, кроме их, всеми забытым причинам остались
девами. Они уединились в родовом доме и там, в семействе женатого брата, доживали старость, окружив строгим вниманием, попечениями и заботами единственную дочь Пахотина, Софью. Замужество последней расстроило было их жизнь, но она овдовела, лишилась матери и снова,
как в монастырь, поступила под авторитет и опеку теток.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно,
как будто
дело идет не о ней.
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что не понимаю новой жизни, не… не поддаюсь…
как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а я всякий
день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на всех скуку…
— Я пойду прямо к
делу: скажите мне, откуда вы берете это спокойствие,
как удается вам сохранить тишину, достоинство, эту свежесть в лице, мягкую уверенность и скромность в каждом мерном движении вашей жизни?
Как вы обходитесь без борьбы, без увлечений, без падений и без побед? Что вы делаете для этого?
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице,
как вчера,
как третьего
дня,
как полгода назад.
— Чем и
как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она в самом
деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью…
как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— Серьезная мысль! — повторил он, — ты говоришь о романе,
как о серьезном
деле! А вправду: пиши, тебе больше нечего делать,
как писать романы…
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих
делах,
как все женщины, когда они,
как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
Словом, комедия ей казалась так же мало серьезным
делом,
как тебе кажется роман.
—
Как прощай: а портрет Софьи!.. На
днях начну. Я забросил академию и не видался ни с кем. Завтра пойду к Кирилову: ты его знаешь?
А оставил он ее давно,
как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И если б не было этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Потом,
как его будут
раздевать и у него похолодеет сначала у сердца, потом руки и ноги,
как он не сможет сам лечь, а положит его тихонько сторож Сидорыч…
Райский расплакался, его прозвали «нюней». Он приуныл, три
дня ходил мрачный, так что узнать нельзя было: он ли это? ничего не рассказывал товарищам,
как они ни приставали к нему.
Позовет ли его опекун посмотреть,
как молотят рожь, или
как валяют сукно на фабрике,
как белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел,
как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка,
какая она, куда села,
как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый
день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы,
как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
А если нет ничего, так лежит, неподвижно по целым
дням, но лежит,
как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
Но мысль о
деле, если только она не проходила через доклад,
как, бывало, русский язык через грамматику, а сказанная среди шуток и безделья, для него как-то ясна, лишь бы не доходило
дело до бумаг.
Столоначальник был прав: Райский рисовал и
дело,
как картину, или оно так рисовалось у него в голове.
Дня через три картина бледнела, и в воображении теснится уже другая. Хотелось бы нарисовать хоровод, тут же пьяного старика и проезжую тройку. Опять
дня два носится он с картиной: она
как живая у него. Он бы нарисовал мужика и баб, да тройку не сумеет: лошадей «не проходили в классе».
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора о
деле подумать, а ты до сих пор,
как я вижу, еще не подумал, по
какой части пойдешь в университете и в службе. По военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
Какой она красавицей показалась Борису, и в самом
деле была красавица.
«Нет, молод, еще дитя: не разумеет
дела, — думала бабушка, провожая его глазами. — Вон
как подрал! что-то выйдет из него?»
— Ты ему о
деле, а он шалит: пустота
какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь,
как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет,
как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
Заехали они еще к одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь,
как на ряд побед, считая потерянным
день, когда на нее никто не взглянет нежно или не шепнет ей хоть намека на нежность.
В самом
деле, муж и жена, к которым они приехали, были только старички, и больше ничего. Но
какие бодрые, тихие, задумчивые, хорошенькие старички!
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь ни к одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в
какое положение ни поставят — везде и всякое
дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни в
какую сторону.
В самом
деле, у него чуть не погасла вера в честь, честность, вообще в человека. Он, не желая, не стараясь, часто бегая прочь, изведал этот «чудесный мир» — силою своей впечатлительной натуры, вбиравшей в себя,
как губка, все задевавшие его явления.
Мужчины, одни, среди
дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм,
как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой,
как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса, так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно…
как иногда вы смотрите, или сядет так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой
день я встретила его очень холодно…
— Да, упасть в обморок не от того, от чего вы упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом
деле,
какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое —
какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Да, кузина, вы будете считать потерянною всякую минуту, прожитую,
как вы жили и
как живете теперь… Пропадет этот величавый, стройный вид, будете задумываться, забудете одеться в это несгибающееся платье… с досадой бросите массивный браслет, и крестик на груди не будет лежать так правильно и покойно. Потом, когда преодолеете предков, тетушек, перейдете Рубикон — тогда начнется жизнь… мимо вас будут мелькать
дни, часы, ночи…
Общая летняя эмиграция увлекла было за границу и его,
как вдруг
дело решилось неожиданно иначе.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли
деле я живу так,
как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
«
Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный
день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за
дело после того,
как…
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте,
как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за
дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Будешь задумчив,
как навяжется такая супруга,
как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня
дела делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом
деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
То ли бы
дело, с этакими эполетами,
как у дяди Сергея Ивановича, приехал: с тремя тысячами душ взял бы…
— Что смеешься! Я
дело говорю.
Какая бы радость бабушке! Тогда бы не стал дарить кружев да серебра: понадобилось бы самому…
Леонтий обмер, увидя тысячи три волюмов — и старые, запыленные, заплесневелые книги получили новую жизнь, свет и употребление, пока,
как видно из письма Козлова, какой-то Марк чуть было не докончил
дела мышей.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим,
как над
делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то, что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
Она равнодушно глядела на изношенный рукав,
как на
дело до нее не касающееся, потом на всю фигуру его, довольно худую, на худые руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий этот, далеко запрятанный в черты ее лица, смех.
—
Какое неуважение? Ведь я с вами жить стану, каждый
день вместе. Я зашел к старому другу и заговорился…
Райский прожил этот
день,
как давно не жил, и заснул таким вольным, здоровым сном,
каким, казалось ему, не спал с тех пор,
как оставил этот кров.
«
Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда не хочется, и не смотрят они на
дно жизни, что лежит на нем, и не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог даст!» — говорит бабушка.
Желает она в конце зимы, чтоб весна скорей наступила, чтоб река прошла к такому-то
дню, чтоб лето было теплое и урожайное, чтоб хлеб был в цене, а сахар дешев, чтоб, если можно, купцы давали его даром, так же
как и вино, кофе и прочее.