Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме
тех, какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга,
находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Но если покойный дух жизни тихо опять веял над ним, или попросту «
находил на него счастливый стих», лицо его отражало запас силы воли, внутренней гармонии и самообладания, а иногда какой-то задумчивой свободы, какого-то идущего к этому лицу мечтательного оттенка, лежавшего не
то в этом темном зрачке, не
то в легком дрожании губ.
Так было до воскресенья. А в воскресенье Райский поехал домой,
нашел в шкафе «Освобожденный Иерусалим» в переводе Москотильникова, и забыл об угрозе, и не тронулся с дивана, наскоро пообедал, опять лег читать до темноты. А в понедельник утром унес книгу в училище и тайком, торопливо и с жадностью, дочитывал и, дочитавши, недели две рассказывал читанное
то тому,
то другому.
Райский
нашел тысячи две
томов и углубился в чтение заглавий. Тут были все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары. Многие еще не разрезаны: как видно, владетели,
то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал
ту голову, которая снилась ему, голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли
найдешь?
Он должен был сознаться, что втайне надеялся
найти в ней
ту же свежую, молодую, непочатую жизнь, как в Марфеньке, и что, пока бессознательно, он сам просился начать ее, населить эти места для нее собою, быть ее двойником.
Он засмеялся и ушел от нее — думать о Вере, с которой он все еще не
нашел случая объясниться «о новом чувстве» и о
том, сколько оно счастья и радости приносит ему.
Уважать человека сорок лет, называть его «серьезным», «почтенным», побаиваться его суда, пугать им других — и вдруг в одну минуту выгнать его вон! Она не раскаивалась в своем поступке,
находя его справедливым, но задумывалась прежде всего о
том, что сорок лет она добровольно терпела ложь и что внук ее… был… прав.
— Ты скажи мне, что с тобой, Вера? Ты
то проговариваешься,
то опять уходишь в тайну; я в потемках, я не знаю ничего… Тогда, может быть, я
найду и средство…
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к столу, но в
ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес, на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям, на диване — и, не
найдя, что ей нужно, села на стул, по-видимому, в изнеможении.
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям, — и
находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а
те будто бы принципу, которого часто не понимали, в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
— Послушайте, Вера Васильевна, не оставляйте меня в потемках. Если вы
нашли нужным доверить мне тайну… — он на этом слове с страшным усилием перемог себя, — которая касалась вас одной,
то объясните всю историю…
Она прислушивалась к обещанным им благам, читала приносимые им книги, бросалась к старым авторитетам, сводила их про себя на очную ставку — но не
находила ни новой жизни, ни счастья, ни правды, ничего
того, что обещал, куда звал смелый проповедник.
К вечеру второго дня
нашли Веру, сидящую на полу, в углу большой залы, полуодетую. Борис и жена священника, приехавшая в
тот день, почти силой увели ее оттуда и положили в постель.
Приехал доктор. Татьяна Марковна, утаив причину, искусно объяснила ему расстройство Веры. Он
нашел признаки горячки, дал лекарство и сказал, что если она успокоится,
то и последствий опасных ожидать нельзя.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому.
Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей новые муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не
находя в себе сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. —
Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все
то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был и забыл, потому что глядел направо, налево, брал
то в
ту,
то в другую сторону, по едва заметной тропинке, и никак не мог
найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
— Если б вы умели понять ее, — остановил его Тушин, —
то давно бы знали, что она из
тех, кому «объяснять» нечего и «советовать» нельзя. А колебать «бабушкину мораль» я не
нахожу нужным, потому что разделяю эту мораль.
—
Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А
тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков все разведал…
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты
нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже на
то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Крестьяне покопалися, // Достали
ту коробочку, // Открыли — и
нашли //
Ту скатерть самобраную!
Стародум. Поверь мне, всякий
найдет в себе довольно сил, чтоб быть добродетельну. Надобно захотеть решительно, а там всего будет легче не делать
того, за что б совесть угрызала.
Г-жа Простакова. На него, мой батюшка,
находит такой, по-здешнему сказать, столбняк. Ино — гда, выпуча глаза, стоит битый час как вкопанный. Уж чего —
то я с ним не делала; чего только он у меня не вытерпел! Ничем не проймешь. Ежели столбняк и попройдет,
то занесет, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка.
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без
того ее не выдам… «Вы
найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен… Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…