Неточные совпадения
Он с наслаждением и завистью припоминал анекдоты
времен революции, как один знатный повеса разбил там чашку в магазине и в ответ
на упреки купца перебил и переломал еще множество вещей и заплатил за весь магазин; как другой перекупил у короля дачу и подарил танцовщице. Оканчивал он рассказы вздохом сожаления о прошлом.
Они знали,
на какое употребление уходят у него деньги, но
на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего
времени и находя это в мужчине естественным. Только они, как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал
на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько
времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
А со
временем вы постараетесь узнать, нет ли и за вами какого-нибудь дела, кроме визитов и праздного спокойствия, и будете уже с другими мыслями глядеть и туда,
на улицу.
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается
на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое
время на это.
Когда опекун привез его в школу и посадили его
на лавку, во
время класса, кажется, первым бы делом новичка было вслушаться, что спрашивает учитель, что отвечают ученики.
В это
время, как будто нарочно пришлось, священник толковал историю Иова, всеми оставленного
на куче навоза, страждущего…
В юности он приезжал не раз к матери, в свое имение, проводил
время отпуска и уезжал опять, и наконец вышел в отставку, потом приехал в город, купил маленький серенький домик, с тремя окнами
на улицу, и свил себе тут вечное гнездо.
В университете Райский делит
время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает
на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке», то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Во
время этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой смотрела
на него и, кажется, не чужда была удовольствия помучить его и помучила бы, если б… он не «брякнул» неожиданным вопросом.
Все
время, пока Борис занят был с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела
на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него
на лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
Собаки, свернувшись по три, по четыре, лежат разношерстной кучей
на любом дворе, бросаясь, по
временам, от праздности, с лаем
на редкого прохожего, до которого им никакого дела нет.
Прочими книгами в старом доме одно
время заведовала Вера, то есть брала, что ей нравилось, читала или не читала, и ставила опять
на свое место. Но все-таки до книг дотрогивалась живая рука, и они кое-как уцелели, хотя некоторые, постарее и позамасленнее, тронуты были мышами. Вера писала об этом через бабушку к Райскому, и он поручил передать книги
на попечение Леонтия.
Она быстро опять сняла у него фуражку с головы; он машинально обеими руками взял себя за голову, как будто освидетельствовал, что фуражки опять нет, и лениво пошел за ней, по
временам робко и с удивлением глядя
на нее.
— Да, мое
время проходит… — сказала она со вздохом, и смех
на минуту пропал у нее из лица. — Немного мне осталось… Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить…
— Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего
времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг
на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя!
Она сделала из наблюдений и опыта мудрый вывод, что всякому дается известная линия в жизни, по которой можно и должно достигать известного значения, выгод, и что всякому дана возможность сделаться (относительно) важным или богатым, а кто прозевает
время и удобный случай, пренебрежет данными судьбой средствами, тот и пеняй
на себя!
Если же вдруг останавливалась над городом и Малиновкой (так звали деревушку Райского) черная туча и разрешалась продолжительной, почти тропической грозой — все робело, смущалось, весь дом принимал, как будто перед нашествием неприятеля, оборонительное положение. Татьяна Марковна походила
на капитана корабля во
время шторма.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по
временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел
на Волгу,
на ее течение, слушал тишину и глядел
на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со
временем», обработать — ведь
времени много впереди, а дел у него нет.
«А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи
на платье: столько же, сколько бабушке, — нет, больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это
время подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала
на подмогу…»
Открытое, как будто дерзкое лицо далеко выходило вперед. Черты лица не совсем правильные, довольно крупные, лицо скорее худощавое, нежели полное. Улыбка, мелькавшая по
временам на лице, выражала не то досаду, не то насмешку, но не удовольствие.
А Марк в это
время все допытывался, кто прячется под плетнем. Он вытащил оттуда незнакомца, поставил
на ноги и всматривался в него, тот прятался и не давался узнавать себя.
Марина принесла бутылку рому, лимон, сахар, и жжёнка запылала. Свечи потушили, и синее пламя зловещим блеском озарило комнату. Марк изредка мешал ложкой ром; растопленный
на двух вилках сахар, шипя, капал в чашку. Марк
время от
времени пробовал, готова ли жжёнка, и опять мешал ложкой.
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по
временам в одну и ту же минуту двойную мину
на лице, дрожащий от улыбки подбородок, потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там,
на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить
времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Она взглянула
на него, сделала какое-то движение, и в одно
время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то, будто внезапный свет от ее лица, от этой улыбки, от этого живого движения. Райский остановился
на минуту, но блеск пропал, и она неподвижно слушала.
В это
время отворилась тихонько дверь, и
на пороге показалась Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая первая увидела ее.
У него не ставало терпения купаться в этой возне, суете, в черновой работе, терпеливо и мучительно укладывать силы в приготовление к тому праздничному моменту, когда человечество почувствует, что оно готово, что достигло своего апогея, когда настал бы и понесся в вечность, как река, один безошибочный,
на вечные
времена установившийся поток жизни.
— Ну, вот, бабушка, наконец вы договорились до дела, до правды: «женись, не женись — как хочешь»! Давно бы так! Стало быть, и ваша и моя свадьба откладываются
на неопределенное
время.
— Вам ничего не сделают: вы в милости у его превосходительства, — продолжал Марк, — да и притом не высланы сюда
на житье. А меня за это упекут куда-нибудь в третье место: в двух уж я был. Мне бы все равно в другое
время, а теперь… — задумчиво прибавил он, — мне бы хотелось остаться здесь…
на неопределенное
время…
Но, посвистав и покричав
на них, он, по
временам, будто украдкой, оборачивался к Вере посмотреть, что она.
Между рощей и проезжей дорогой стояла в стороне,
на лугу, уединенная деревянная часовня, почерневшая и полуразвалившаяся, с образом Спасителя, византийской живописи, в бронзовой оправе. Икона почернела от
времени, краски местами облупились; едва можно было рассмотреть черты Христа: только веки были полуоткрыты, и из-под них задумчиво глядели глаза
на молящегося, да видны были сложенные в благословение персты.
Она зорко глядела
на него. Он покраснел. Они шли в это
время к роще, через луг.
Соловей лил свои трели. Марфеньку обняло обаяние теплой ночи. Мгла, легкий шелест листьев и щелканье соловья наводили
на нее дрожь. Она оцепенела в молчании и по
временам от страха ловила руку Викентьева. А когда он сам брал ее за руку, она ее отдергивала.
Мать его и бабушка уже ускакали в это
время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась
на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок
на руки, стал смотреть
на нее. Она оставалась несколько
времени без дела, потом вынула из стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
Она поглядела
на него несколько
времени.
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного
времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет
на синей бумаге!..
Он чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся. Она не таилась и даже однажды приняла его предложение проводить ее до деревенской церкви
на гору, куда ходила одна, и во
время службы и вне службы, долго молясь и стоя
на коленях неподвижно, задумчиво, с поникшей головой.
На этом бы и остановиться ему, отвернуться от Малиновки навсегда или хоть надолго, и не оглядываться — и все потонуло бы в пространстве, даже не такой дали, какую предполагал Райский между Верой и собой, а двух-трехсот верст, и во
времени — не годов, а пяти-шести недель, и осталось бы разве смутное воспоминание от этой трескотни, как от кошмара.
Райский знал это по прежним, хотя и не таким сильным опытам, но последний опыт всегда кажется непохожим чем-нибудь
на прежние, и потом под свежей страстью дымится свежая рана, а
времени ждать долго.
— Я очень обрадовалась вам, брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив голову, в раздумье, тише пошла подле него, все держа свою руку
на его плече и по
временам сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
«Хоть бы красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению верить каким-то таинственным, подготовляемым в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека
на роковую идею,
на мучительное чувство,
на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до
времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих
на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое
время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
Мельком взглянув
на пальто, попавшееся ей в руку, она с досадой бросала его
на пол и хватала другое, бросала опять попавшееся платье, другое, третье и искала чего-то, перебирая одно за другим все, что висело в шкафе, и в то же
время стараясь рукой завязать косынку
на голове.
Оба понимали, что каждый с своей точки зрения прав — но все-таки безумно втайне надеялись, он — что она перейдет
на его сторону, а она — что он уступит, сознавая в то же
время, что надежда была нелепа, что никто из них не мог, хотя бы и хотел, внезапно переродиться, залучить к себе, как шапку надеть, другие убеждения, другое миросозерцание, разделить веру или отрешиться от нее.
Притом одна материальная победа, обладание Верой не доставило бы ему полного удовлетворения, как доставило бы над всякой другой. Он, уходя, злился не за то, что красавица Вера ускользает от него, что он тратил
на нее
время, силы, забывал «дело». Он злился от гордости и страдал сознанием своего бессилия. Он одолел воображение, пожалуй — так называемое сердце Веры, но не одолел ее ума и воли.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же
время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть
на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
И мужья, преклоняя колена перед этой новой для них красотой, мужественнее несли кару. Обожженные, изможденные трудом и горем, они хранили величие духа и сияли, среди испытания, нетленной красотой, как великие статуи, пролежавшие тысячелетия в земле, выходили с язвами
времени на теле, но сияющие вечной красотой великого мастера.
Например, если б бабушка
на полгода или
на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и сердца, не воротила бы себе права
на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «
время все стирает с жизни», как утверждает Райский.