Неточные совпадения
Он был в их глазах пустой, никуда не годный, ни
на какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается
на большом
столе, и в роде их было много лиц с громким значением.
На виду красовались старинные саксонские чашки, пастушки, маркизы, китайские уродцы, бочкообразные чайники, сахарницы, тяжелые ложки. Кругленькие стулья, с медными ободочками и с деревянной мозаикой
столы, столики жались по уютным уголкам.
Еще там был круглый
стол,
на котором она обедала, пила чай и кофе, да довольно жесткое, обитое кожей старинное же кресло, с высокой спинкой рококо.
В доме, заслышав звон ключей возвращавшейся со двора барыни, Машутка проворно сдергивала с себя грязный фартук, утирала чем попало, иногда барским платком, а иногда тряпкой, руки. Поплевав
на них, она крепко приглаживала сухие, непокорные косички, потом постилала тончайшую чистую скатерть
на круглый
стол, и Василиса, молчаливая, серьезная женщина, ровесница барыни, не то что полная, а рыхлая и выцветшая телом женщина, от вечного сиденья в комнате, несла кипящий серебряный кофейный сервиз.
И сам Яков только служил за
столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог знает как тяжело жить
на свете, будто гнет какой-нибудь лежал
на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Везде почерневшие, массивные, дубовые и из черного дерева кресла,
столы, с бронзовой отделкой и деревянной мозаикой; большие китайские вазы; часы — Вакх, едущий
на бочке; большие овальные, в золоченых, в виде веток, рамах, зеркала; громадная кровать в спальне стояла, как пышный гроб, покрытый глазетом.
Многочисленное семейство то и дело сидит за
столом, а в семействе человек восемнадцать: то чай кушают, то кофе кушают в беседке, кушают
на лужку, кушают
на балконе.
Долго сидел он в задумчивом сне, потом очнулся, пересел за письменный
стол и начал перебирать рукописи, —
на некоторых останавливался, качал головой, рвал и бросал в корзину, под
стол, другие откладывал в сторону.
Сначала бабушка писывала к нему часто, присылала счеты: он
на письма отвечал коротко, с любовью и лаской к горячо любимой старушке, долго заменявшей ему мать, а счеты рвал и бросал под
стол.
Она вздрогнула, немного отшатнулась от
стола и с удивлением глядела
на Райского. У нее в глазах стояли вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
— Как это можно! — вступилась жена, — приглашать
на такой
стол, как наш! Ведь вы уж не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю…
Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по
столу бумаги и ставил
на полки книги.
Простая кровать с большим занавесом, тонкое бумажное одеяло и одна подушка. Потом диван, ковер
на полу, круглый
стол перед диваном, другой маленький письменный у окна, покрытый клеенкой,
на котором, однако же, не было признаков письма, небольшое старинное зеркало и простой шкаф с платьями.
И чиста она была
на руку: ничего не стащит, не спрячет, не присвоит, не корыстна и не жадна: не съест тихонько. Даже немного ела, все
на ходу; моет посуду и съест что-нибудь с собранных с господского
стола тарелок, какой-нибудь огурец, или хлебнет стоя щей ложки две, отщипнет кусочек хлеба и уж опять бежит.
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла
на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после
стола ушла спать.
Она, как тень, неслышно «домовничает» в своем уголку, перебирая спицы чулка. Перед ней, через сосновый крашеный
стол,
на высоком деревянном табурете сидела девочка от восьми до десяти лет и тоже вязала чулок, держа его высоко, так что спицы поминутно высовывались выше головы.
Она проворно переложила книги
на стул, подвинула
стол на средину комнаты, достала аршин из комода и вся углубилась в отмеривание полотна, рассчитывала полотнища, с свойственным ей нервным проворством, когда одолевала ее охота или необходимость работы, и
на Райского ни взгляда не бросила, ни слова ему не сказала, как будто его тут не было.
Он почти со скрежетом зубов ушел от нее, оставив у ней книги. Но, обойдя дом и воротясь к себе в комнату, он нашел уже книги
на своем
столе.
Он взглянул
на Веру: она налила себе красного вина в воду и, выпив, встала, поцеловала у бабушки руку и ушла. Он встал из-за
стола и ушел к себе в комнату.
Она сидела за
столом, опершись
на него локтями, и разбирала какое-то письмо,
на простой синей бумаге, написанное, как он мельком заметил, беспорядочными строками и запечатанное бурым сургучом.
— Ну, не приду! — сказал он и, положив подбородок
на руки, стал смотреть
на нее. Она оставалась несколько времени без дела, потом вынула из
стола портфель, сняла с шеи маленький ключик и отперла, приготовляясь писать.
— О, типун тебе
на язык! — перебила она сердито, кропая что-то сама иглой над приданым Марфеньки, хотя тут хлопотали около разложенных
столов десять швей. Но она не могла видеть других за работой, чтоб и самой не пристать тут же, как Викентьев не мог не засмеяться и не заплакать, когда смеялись и плакали другие.
Спустя полчаса она медленно встала, положив книгу в
стол, подошла к окну и оперлась
на локти, глядя
на небо,
на новый, светившийся огнями через все окна дом, прислушиваясь к шагам ходивших по двору людей, потом выпрямилась и вздрогнула от холода.
Она вздрогнула, быстро опустилась
на стул и опустила голову. Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в лице, шагнула к
столу, где стояла свеча, и остановилась.
В глазах был испуг и тревога. Она несколько раз трогала лоб рукой и села было к
столу, но в ту же минуту встала опять, быстро сдернула с плеч платок и бросила в угол за занавес,
на постель, еще быстрее отворила шкаф, затворила опять, ища чего-то глазами по стульям,
на диване — и, не найдя, что ей нужно, села
на стул, по-видимому, в изнеможении.
— Это что! — строго крикнула она
на него, — что за чучело,
на кого ты похож? Долой! Василиса! Выдать им всем ливрейные фраки, и Сережке, и Степке, и Петрушке, и этому шуту! — говорила она, указывая
на Егора. — Яков пусть черный фрак да белый галстук наденет. Чтобы и за
столом служили, и вечером оставались в ливреях!
Она открыла ящик, достала оттуда запечатанное письмо
на синей бумаге, которое прислал ей Марк рано утром через рыбака. Она посмотрела
на него с минуту, подумала — и решительно бросила опять нераспечатанным в
стол.
Она не ужинала, и Тит Никоныч из вежливости сказал, что «не имеет аппетита». Наконец явился Райский, несколько бледный, и тоже отказался от ужина. Он молча сидел за
столом, с каким-то сдержанным выражением в лице, и будто не замечал изредка обращаемых
на него Татьяной Марковной вопросительных взглядов.
На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия — намек
на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя
на себя в зеркало. Иногда подходила к
столу, где лежало нераспечатанное письмо
на синей бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.
Райский съездил за Титом Никонычем и привез его чуть живого. Он похудел, пожелтел, еле двигался и, только увидев Татьяну Марковну, всю ее обстановку и себя самого среди этой картины, за
столом, с заткнутой за галстук салфеткой, или у окна
на табурете, подле ее кресел, с налитой ею чашкой чаю, — мало-помалу пришел в себя и стал радоваться, как ребенок, у которого отняли и вдруг опять отдали игрушки.
У Татьяны Марковны отходило беспокойство от сердца. Она пошевелилась свободно в кресле, поправила складку у себя
на платье, смахнула рукой какие-то крошки со
стола. Словом — отошла, ожила, задвигалась, как внезапно оцепеневший от испуга и тотчас опять очнувшийся человек.
Он пошел к Райскому. Татьяна Марковна и Вера услыхали их разговор, поспешили одеться и позвали обоих пить чай, причем, конечно, Татьяна Марковна успела задержать их еще
на час и предложила проект такого завтрака, что они погрозили уехать в ту же минуту, если она не ограничится одним бифштексом. Бифштексу предшествовала обильная закуска, а вслед за бифштексом явилась рыба, за рыбою жареная дичь. Дело доходило до пирожного, но они встали из-за
стола и простились — не надолго.
Шторы у ней были опущены, комнаты накурены. Она в белой кисейной блузе, перехваченной поясом, с широкими кружевными рукавами, с желтой далией
на груди, слегка подрумяненная, встретила его в своем будуаре. Там, у дивана, накрыт был
стол, и рядом стояли два прибора.
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к
столу,
на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
— Попробую, начну здесь,
на месте действия! — сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный
стол. — Хоть одну главу напишу! А потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..
Он подошел к
столу, пристально поглядел в листки, в написанное им предисловие, вздохнул, покачал головой и погрузился в какое-то, должно быть, тяжелое раздумье. «Что я делаю!
На что трачу время и силы? Еще год пропал! Роман!» — шептал он с озлоблением.