Неточные совпадения
Незнание или отсутствие убеждения облечено у него в форму какого-то легкого, поверхностного всеотрицания: он относился ко
всему небрежно, ни перед чем искренно
не склоняясь, ничему глубоко
не веря и ни к чему особенно
не пристращаясь. Немного насмешлив, скептичен, равнодушен и ровен в сношениях со
всеми,
не даря никого постоянной и глубокой дружбой, но и
не преследуя никого настойчивой враждой.
Он родился, учился, вырос и дожил до старости в Петербурге,
не выезжая далее Лахты и Ораниенбаума с одной, Токсова и Средней Рогатки с другой стороны. От этого в нем отражались, как солнце в капле,
весь петербургский мир,
вся петербургская практичность, нравы, тон, природа, служба — эта вторая петербургская природа, и более ничего.
Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды», как по службе, так и в картах, — в тайные советники, и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети в пучину судьба народов, царств, —
все пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар
не остановит течение его жизни.
— Какой вопрос: разумеется! Разве ты
не от скуки садишься за карты?
Все от скуки спасаются, как от чумы.
— Да, именно — своего рода. Вон у меня в отделении служил помощником Иван Петрович: тот ни одной чиновнице, ни одной горничной проходу
не дает, то есть красивой, конечно.
Всем говорит любезности, подносит конфекты, букеты: он развит, что ли?
— Да — и конец
всему, и начало скуке! — задумчиво повторил Райский. — А я
не хочу конца! Успокойся, за меня бы ее и
не отдали!
— Ах! — почти с отчаянием произнес Райский. — Ведь жениться можно один, два, три раза: ужели я
не могу наслаждаться красотой так, как бы наслаждался красотой в статуе? Дон-Жуан наслаждался прежде
всего эстетически этой потребностью, но грубо; сын своего века, воспитания, нравов, он увлекался за пределы этого поклонения — вот и
все. Да что толковать с тобой!
— А знаешь — ты отчасти прав. Прежде
всего скажу, что мои увлечения всегда искренны и
не умышленны: — это
не волокитство — знай однажды навсегда. И когда мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, — у меня само собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
— От… от скуки — видишь, и я для удовольствия — и тоже без расчетов. А как я наслаждаюсь красотой, ты и твой Иван Петрович этого
не поймете,
не во гнев тебе и ему — вот и
все. Ведь есть же одни, которые молятся страстно, а другие
не знают этой потребности, и…
У него, взамен наслаждений, которыми он пользоваться
не мог, явилось старческое тщеславие иметь вид шалуна, и он стал вознаграждать себя за верность в супружестве сумасбродными связями, на которые быстро ушли
все наличные деньги, брильянты жены, наконец и большая часть приданого дочери. На недвижимое имение, и без того заложенное им еще до женитьбы, наросли значительные долги.
Никто лучше его
не был одет, и теперь еще, в старости, он дает законы вкуса портному;
все на нем сидит отлично, ходит он бодро, благородно, говорит с уверенностью и никогда
не выходит из себя. Судит обо
всем часто наперекор логике, но владеет софизмом с необыкновенною ловкостью.
С ним можно
не согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт,
вся жизнь его
не дали ему никакого содержания, и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со
всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок, и
не знающий его с первого раза даже положится на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
Он был в их глазах пустой, никуда
не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают
всю залу, а родословная
не укладывается на большом столе, и в роде их было много лиц с громким значением.
Она была отличнейшая женщина по сердцу, но далее своего уголка ничего знать
не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из памяти мальчика
все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
И он
не спешил сблизиться с своими петербургскими родными, которые о нем знали тоже по слуху. Но как-то зимой Райский однажды на балу увидел Софью, раза два говорил с нею и потом уже стал искать знакомства с ее домом. Это было
всего легче сделать через отца ее: так Райский и сделал.
Но какое это чувство? Какого-то всеобщего благоволения, доброты ко
всему на свете, — такое чувство, если только это чувство, каким светятся глаза у людей сытых, беззаботных,
всем удовлетворенных и
не ведающих горя и нужд.
Одевалась она просто, если разглядеть подробно
все, что на ней было надето, но казалась великолепно одетой. И материя ее платья как будто была особенная, и ботинки
не так сидят на ней, как на других.
Напрасно он настойчивым взглядом хотел прочесть ее мысль, душу,
все, что крылось под этой оболочкой: кроме глубокого спокойствия, он ничего
не прочел. Она казалась ему
все той же картиной или отличной статуей музея.
— Bonjour, bonjour! [Здравствуйте, здравствуйте! (фр.)] — отвечал он, кивая
всем. — Я
не обедаю с вами,
не беспокойтесь, ne vous derangez pas, [
не беспокойтесь (фр.).] — говорил он, когда ему предлагали сесть. — Я за городом сегодня.
— Посмотрите,
все эти идущие, едущие, снующие взад и вперед,
все эти живые,
не полинявшие люди —
все за меня! Идите же к ним, кузина, а
не от них назад! Там жизнь… — Он опустил портьеру. — А здесь — кладбище.
— В вашем вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а
все не расскажу.
— Будем оба непоколебимы:
не выходить из правил, кажется, это
все… — сказала она.
—
Все это лишнее, ненужное, cousin! — сказала она, — ничего этого нет. Предок
не любуется на меня, и ореола нет, а я любуюсь на вас и долго
не поеду в драму: я вижу сцену здесь,
не трогаясь с места… И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого…
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. — Ничего этого нет. Никто мне ни в чем
не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы
не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и
все напрасно…
— Послушайте, monsieur Чацкий, — остановила она, — скажите мне по крайней мере отчего я гибну? Оттого что
не понимаю новой жизни,
не…
не поддаюсь… как вы это называете… развитию? Это ваше любимое слово. Но вы достигли этого развития, да? а я всякий день слышу, что вы скучаете… вы иногда наводите на
всех скуку…
— Что же мне делать, cousin: я
не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я
не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут
все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Дела нет! Ведь это значит дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы
все там спорите:
не подеритесь!.. И о чем это они?»
— Чего же еще: у меня
все есть, и ничего мне
не надо…
— Вы высказали свой приговор сами, кузина, — напал он бурно на нее, — «у меня
все есть, и ничего мне
не надо»!
Не делайте знаков нетерпения: я знаю, что
все это общие места…
Я давно вышел из опеки, а управляет
все тот же опекун — и я
не знаю как.
Но я по крайней мере
не считаю себя вправе отговариваться неведением жизни — знаю кое-что, говорю об этом, вот хоть бы и теперь, иногда пишу, спорю — и
все же делаю.
— Да, это mauvais genre! [дурной тон! (фр.)] Ведь при вас даже неловко сказать «мужик» или «баба», да еще беременная… Ведь «хороший тон»
не велит человеку быть самим собой… Надо стереть с себя
все свое и походить на
всех!
— Когда-нибудь… мы проведем лето в деревне, cousin, — сказала она живее обыкновенного, — приезжайте туда, и… и мы
не велим пускать ребятишек ползать с собаками — это прежде
всего. Потом попросим Ивана Петровича
не посылать… этих баб работать… Наконец, я
не буду брать своих карманных денег…
— Вы оттого и
не знаете жизни,
не ведаете чужих скорбей: кому что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной —
все оттого, что вы
не любили! А любить,
не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, — если б лгал ваш язык,
не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят, что вы как будто вчера родились…
— Как это вы делали, расскажите! Так же сидели, глядели на
все покойно, так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце?
не вышли ни разу из себя, тысячу раз
не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли?
не изнемогли ни разу,
не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И
не сбежала краска с лица,
не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
—
Не таю: в ней
не было ничего ни таинственного, ни возвышенного, а так, как у
всех…
— Ах, только
не у
всех, нет, нет! И если вы
не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы
не будут стоять так симметрично в вазах, и
все здесь заговорит о любви.
— Довольно, довольно! — остановила она с полуулыбкой,
не от скуки нетерпения, а под влиянием как будто утомления от раздражительного спора. — Я воображаю себе обеих тетушек, если б в комнате поселился беспорядок, — сказала она, смеясь, — разбросанные книги, цветы — и
вся улица смотрит свободно сюда!..
— Я вспомнила в самом деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и
все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях
не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу
не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним —
все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
— И я
не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и
не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на
все, только разбуди нервы — и пойдет играть!.. Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить
все свое время на это.
— Ты
не смейся и
не шути: в роман
все уходит — это
не то, что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или
не видать;
не тесно,
все уместится там. И знаешь, кто навел меня на мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на уме в своих делах, как
все женщины, когда они, как рыбы,
не лезут из воды на берег, а остаются в воде, то есть в своей сфере…
Например, говорит, в «Горе от ума» — excusez du peu [ни больше ни меньше (фр.).] —
все лица самые обыкновенные люди, говорят о самых простых предметах, и случай взят простой: влюбился Чацкий, за него
не выдали, полюбили другого, он узнал, рассердился и уехал.
«Как ни билась,
не доходит до конца, говорит, лица
все разговаривают и
не могут перестать, так и бросила».
—
Не беспокойся. Что хорошо под кистью, в другом искусстве
не годится.
Все зависит от красок и немногих соображений ума, яркости воображения и своеобразия во взгляде. Немного юмора, да чувства и искренности, да воздержности, да… поэзии…
Вот пусть эта звезда, как ее… ты
не знаешь? и я
не знаю, ну да
все равно, — пусть она будет свидетельницей, что я наконец слажу с чем-нибудь: или с живописью, или с романом.
Его определил, сначала в военную, потом в статскую службу, опекун, он же и двоюродный дядя, затем прежде
всего, чтоб сбыть всякую ответственность и упрек за небрежность в этом отношении, потом затем, зачем
все посылают молодых людей в Петербург: чтоб
не сидели праздно дома, «
не баловались,
не били баклуш» и т. п., — это цель отрицательная.
Он ни офицер, ни чиновник,
не пробивает себе никакого пути трудом, связями, будто нарочно, наперекор
всем, один остается недорослем в Петербурге. В квартале прописан он отставным коллежским секретарем.