Неточные совпадения
На всякую другую
жизнь у него
не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех, какие
дают свои и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась
жизнь его, и он
не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
С ним можно
не согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт, вся
жизнь его
не дали ему никакого содержания, и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт,
жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок, и
не знающий его с первого раза даже положится на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
А так — он добрый: ребенка встретит — по голове погладит, букашку на дороге никогда
не раздавит, а отодвинет тростью в сторону: «Когда
не можешь, говорит,
дать жизни, и
не лишай».
— Нет,
не к раскаянию поведет вас страсть: она очистит воздух, прогонит миазмы, предрассудки и
даст вам дохнуть настоящей
жизнью…
Он клял себя, что
не отвечал целым океаном любви на отданную ему одному
жизнь, что
не окружил ее оградой нежности отца, брата, мужа,
дал дохнуть на нее
не только ветру, но и смерти.
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и
дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я узнаю… любит ли она или нет? Если да,
жизнь моя… наша должна измениться, я
не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Для страсти
не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и
не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я
не лгу.
Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей
жизни — нет; вы мне ничего
не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи,
не упрочилось — и слава Богу!
Видно, что ей живется крепко, хорошо, что она если и борется, то
не дает одолевать себя
жизни, а сама одолевает
жизнь и тратит силы в этой борьбе скупо.
«Постараюсь ослепнуть умом, хоть на каникулы, и быть счастливым! Только ощущать
жизнь, а
не смотреть в нее, или смотреть затем только, чтобы срисовать сюжеты,
не дотрогиваясь до них разъедающим, как уксус, анализом… А то горе! Будем же смотреть, что за сюжеты Бог
дал мне? Марфенька, бабушка, Верочка — на что они годятся: в роман, в драму или только в идиллию?»
— Сиди смирно, — сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но ничего тебе
не выяснит,
не даст животрепещущих образов,
не раскроет глубины
жизни с ее тайными пружинами,
не подставит зеркала… Нет, только роман может охватывать
жизнь и отражать человека!
— Ну, за это я
не берусь: довольно с меня и того, если я
дам образцы старой
жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, ем, как видишь, лапшу… Что же делать? — Он задумался.
«Как это они живут?» — думал он, глядя, что ни бабушке, ни Марфеньке, ни Леонтью никуда
не хочется, и
не смотрят они на дно
жизни, что лежит на нем, и
не уносятся течением этой реки вперед, к устью, чтоб остановиться и подумать, что это за океан, куда вынесут струи? Нет! «Что Бог
даст!» — говорит бабушка.
С одной стороны, фантазия обольщает, возводит все в идеал: людей, природу, всю
жизнь, все явления, а с другой — холодный анализ разрушает все — и
не дает забываться, жить: оттуда вечное недовольство, холод…
Что же было еще дальше, впереди: кто она, что она? Лукавая кокетка, тонкая актриса или глубокая и тонкая женская натура, одна из тех, которые, по воле своей, играют
жизнью человека, топчут ее, заставляя влачить жалкое существование, или
дают уже такое счастье, лучше, жарче, живее какого
не дается человеку.
Опенкин в нескольких словах сам рассказал историю своей
жизни. Никто никогда
не давал себе труда, да и
не нужно никому было разбирать, кто прав, кто виноват был в домашнем разладе, он или жена.
Нет, ничто в
жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехерезады, ни даже творческая сила, ничто… одна страсть!
— Вы рассудите, бабушка: раз в
жизни девушки расцветает весна — и эта весна — любовь. И вдруг
не дать свободы ей расцвесть, заглушить, отнять свежий воздух, оборвать цветы… За что же и по какому праву вы хотите заставить, например, Марфеньку быть счастливой по вашей мудрости, а
не по ее склонности и влечениям?
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними
не страх,
не цепи,
не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи?
Дайте им самим извлечь немного соку из
жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь —
не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
— Всё вынесу — все казни!.. Скорее бы
не вынес счастья! а муки…
дай их мне: они — тоже
жизнь! Только
не гони,
не удаляй: поздно!
— Опять. Это моя манера говорить — что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым — значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам
не нравится этот мой «рисунок», но
дайте мне свободу рисовать
жизнь по-своему!
— Умереть, умереть! зачем мне это? Помогите мне жить,
дайте той прекрасной страсти, от которой «тянутся какие-то лучи на всю
жизнь…».
Дайте этой
жизни, где она? Я, кроме огрызающегося тигра,
не вижу ничего… Говорите, научите или воротите меня назад, когда у меня еще была сила! А вы — «бабушке сказать»! уложить ее в гроб и меня с ней!.. Это, что ли, средство? Или учите
не ходить туда, к обрыву… Поздно!
Между тем, отрицая в человеке человека — с душой, с правами на бессмертие, он проповедовал какую-то правду, какую-то честность, какие-то стремления к лучшему порядку, к благородным целям,
не замечая, что все это делалось ненужным при том, указываемом им, случайном порядке бытия, где люди, по его словам, толпятся, как мошки в жаркую погоду в огромном столбе, сталкиваются, мятутся, плодятся, питаются, греются и исчезают в бестолковом процессе
жизни, чтоб завтра
дать место другому такому же столбу.
Новое учение
не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же
жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало — смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их,
не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную
жизнь, «новая сила»
не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала
жизни.
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей
жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я
не приму ее.
Не мне слушать и судить тебя —
дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю
жизнь! Я
не стану слушать: это мое последнее слово!
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла
дать ей
жизнь со временем, по ее уму и силам, она положила
не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и сил.