Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут
стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой
не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Но цветы
стояли в тяжелых старинных вазах, точно надгробных урнах, горка массивного старого серебра придавала еще больше античности комнате. Да и тетки
не могли видеть беспорядка: чуть цветы раскинутся в вазе прихотливо, входила Анна Васильевна, звонила девушку в чепце и приказывала собрать их в симметрию.
— Ах, только
не у всех, нет, нет! И если вы
не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы
не будут
стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе,
стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь
не так, как ей хотелось.
Она была всегда в оппозиции с местными властями:
постой ли к ней назначат или велят дороги чинить, взыскивают ли подати: она считала всякое подобное распоряжение начальства насилием, бранилась, ссорилась, отказывалась платить и об общем благе слышать
не хотела.
Он закроет глаза и хочет поймать, о чем он думает, но
не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только в нем точно поет ему какой-то голос, и в голове, как в каком-то зеркале,
стоит та же картина, что перед глазами.
Марфенька испугалась. Верочка ничего
не сказала; но когда Борис пришел к двери дома, она уже
стояла, крепко прижавшись к ней, боясь, чтоб ее
не оттащили прочь, и ухватясь за ручку замка.
— Папа
стоял у камина и грелся. Я посмотрела на него и думала, что он взглянет на меня ласково: мне бы легче было. Но он старался
не глядеть на меня; бедняжка боялся maman, а я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
У него воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он глядел на нее то смело, то
стоял мысленно на коленях и млел, лицо тоже млело. Она взглянула на него раза два и потом боялась или
не хотела глядеть.
Там, у царицы пира, свежий, блистающий молодостью лоб и глаза, каскадом падающая на затылок и шею темная коса, высокая грудь и роскошные плечи. Здесь — эти впадшие, едва мерцающие, как искры, глаза, сухие, бесцветные волосы, осунувшиеся кости рук… Обе картины подавляли его ужасающими крайностями, между которыми лежала такая бездна, а между тем они
стояли так близко друг к другу. В галерее их
не поставили бы рядом: в жизни они сходились — и он смотрел одичалыми глазами на обе.
А он
стоял тут, полный здоровья и этой силы, которую расточал еще сегодня, где
не нужно ее, и бросил эту птичку на долю бурь и непогод!
У гроба на полу
стояла на коленях после всех пришедшая и более всех пораженная смертью Наташи ее подруга: волосы у ней были
не причесаны, она дико осматривалась вокруг, потом глядела на лицо умершей и, положив голову на пол, судорожно рыдала…
— И здесь искра есть! — сказал Кирилов, указывая на глаза, на губы, на высокий белый лоб. — Это превосходно, это… Я
не знаю подлинника, а вижу, что здесь есть правда. Это
стоит высокой картины и высокого сюжета. А вы дали эти глаза, эту страсть, теплоту какой-нибудь вертушке, кукле, кокетке!
— Пусть я смешон с своими надеждами на «генеральство», — продолжал он,
не слушая ее, горячо и нежно, — но, однако ж, чего-нибудь да
стою я в ваших глазах —
не правда ли?
— Вон у вас пуговицы нет.
Постойте,
не уходите, подождите меня здесь! — заметила она, проворно побежала домой и через две минуты воротилась с ниткой, иглой, с наперстком и пуговицей.
—
Стойте смирно,
не шевелитесь! — сказала она, взяла в одну руку борт его сюртука, прижала пуговицу и другой рукой живо начала сновать взад и вперед иглой мимо носа Леонтья.
— Ну, ну,
постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку?
Не хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу себя и жену…
— А я люблю ее… — добавил Леонтий тихо. — Посмотри, посмотри, — говорил он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и
стояла к ним боком, — профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая на шею коса! Что,
не римская голова?
— Ну, хорошо, бабушка: а помните, был какой-то буян, полицмейстер или исправник: у вас крышу велел разломать,
постой вам поставил против правил, забор сломал и чего-чего
не делал!
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то
стоит да слушает! Ты только
не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки, судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
И чиста она была на руку: ничего
не стащит,
не спрячет,
не присвоит,
не корыстна и
не жадна:
не съест тихонько. Даже немного ела, все на ходу; моет посуду и съест что-нибудь с собранных с господского стола тарелок, какой-нибудь огурец, или хлебнет
стоя щей ложки две, отщипнет кусочек хлеба и уж опять бежит.
— Вот тебе и «непременно»! — шепнула Татьяна Марковна, — видишь! Теперь пойдет таскаться,
не отучишь ее! Принесла нелегкая!
Стоит Марины! Что это, по-твоему: тоже драма?
За ней шел только что выпущенный кадет, с чуть-чуть пробивающимся пушком на бороде. Он держал на руке шаль Полины Карповны, зонтик и веер. Он, вытянув шею,
стоял, почти
не дыша, за нею.
—
Постойте, у меня другая мысль, забавнее этой. Моя бабушка — я говорил вам,
не может слышать вашего имени и еще недавно спорила, что ни за что и никогда
не накормит вас…
— Нет,
не поймает. А вот
не поймаем ли мы кого-нибудь? Смотрите, кто-то перескочил через плетень: по-нашему! Э, э,
постой,
не спрячешься. Кто тут?
Стой! Райский, спешите сюда, на помощь!
— Ну, ступай, иди же скорей… Нет,
постой! кстати попалась:
не можешь ли ты принести ко мне в комнату поужинать что-нибудь?
Райский
постоял над обрывом: было еще рано; солнце
не вышло из-за гор, но лучи его уже золотили верхушки деревьев, вдали сияли поля, облитые росой, утренний ветерок веял мягкой прохладой. Воздух быстро нагревался и обещал теплый день.
Он уже
не по-прежнему, с стесненным сердцем, а вяло прошел сумрачную залу с колоннадой, гостиные с статуями, бронзовыми часами, шкафиками рококо и, ни на что
не глядя, добрался до верхних комнат; припомнил, где была детская и его спальня, где
стояла его кровать, где сиживала его мать.
Райскому страх как хотелось пустить в нее папками и тетрадями. Он
стоял,
не зная, уйти ли ему внезапно, оставив ее тут, или покориться своей участи и показать рисунки.
— А ты
не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек! те еще в девках одни ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот
постой, я поговорю с ним…
— Нет, нет,
постой, ангел,
не улетай! — остановил он Марфеньку, когда та направилась было к двери, —
не надо от итальянца,
не в коня корм!
не проймет,
не почувствую: что мадера от итальянца, что вода — все одно! Она десять рублей
стоит:
не к роже! Удостой, матушка, от Ватрухина, от Ватрухина — в два с полтиной медью!
Обязанность ее, когда Татьяна Марковна сидела в своей комнате,
стоять, плотно прижавшись в уголке у двери, и вязать чулок, держа клубок под мышкой, но
стоять смирно,
не шевелясь, чуть дыша и по возможности
не спуская с барыни глаз, чтоб тотчас броситься, если барыня укажет ей пальцем, подать платок, затворить или отворить дверь, или велит позвать кого-нибудь.
Красота, про которую я говорю,
не материя: она
не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит мысль, поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама
стоит на высоте своего достоинства,
не тратит лучи свои на мелочь,
не грязнит чистоту…
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка,
не умевший
стоять прямо на ногах, одеты были в старые,
не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом с запахом какого-то сладкого соуса.
— Вы у нас, — продолжал неумолимый Нил Андреич, — образец матерям и дочерям: в церкви
стоите, с образа глаз
не отводите, по сторонам
не взглянете, молодых мужчин
не замечаете…
Он ушел, а Татьяна Марковна все еще
стояла в своей позе, с глазами, сверкающими гневом, передергивая на себе, от волнения, шаль. Райский очнулся от изумления и робко подошел к ней, как будто
не узнавая ее, видя в ней
не бабушку, а другую, незнакомую ему до тех пор женщину.
— Да! Прошу покорно! Я работал, смирял свои взгляды, желания, молчал,
не замечал тебя: чего мне
стоило! А она и
не заметила! Ведь я испытываю себя, а она… Вот и награда!
Она молчала и мало-помалу приходила от испуга в себя,
не спуская с него глаз и все
стоя, как встала с места,
не вынимая руки из кармана.
Райский смотрел во все глаза на Савелья и
не видал его. Долго еще
стояли они друг против друга.
Он видел только одно, что лиловая занавеска
не колышется, что шторы спущены в окнах, что любимая скамья
стоит пустая, что нет Веры — и как будто ничего и никого нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
Райский подошел по траве к часовне. Вера
не слыхала. Она
стояла к нему спиной, устремив сосредоточенный и глубокий взгляд на образ. На траве у часовни лежала соломенная шляпа и зонтик. Ни креста
не слагали пальцы ее, ни молитвы
не шептали губы, но вся фигура ее, сжавшаяся неподвижно, затаенное дыхание и немигающий, устремленный на образ взгляд — все было молитва.
Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я
стою в темном углу: меня
не видать, а я их всех вижу.
Только я
стою,
не дышу, все смотрю на них.
Он чаще прежнего заставал ее у часовни молящеюся. Она
не таилась и даже однажды приняла его предложение проводить ее до деревенской церкви на гору, куда ходила одна, и во время службы и вне службы, долго молясь и
стоя на коленях неподвижно, задумчиво, с поникшей головой.
Он поглядел ей в глаза: в них
стояли слезы. Он
не подозревал, что вложил палец в рану, коснувшись главного пункта ее разлада с Марком, основной преграды к «лучшей доле»!
Чего это ей
стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и как будто умышленно разжигала страсть. Отчего
не сказала? Отчего
не дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке
не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это
стоит, никто
не знает! И ужели
не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
— Пойдемте, пойдемте, что за смотр такой —
не люблю!.. — живо говорила она, едва
стоя на месте.
«Какая красота, какая гармония — во всей этой фигуре! Она страшна, гибельна мне!» — думал он,
стоя как вкопанный, и
не мог оторвать глаз от стройной, неподвижной фигуры Веры, облитой лунным светом.
— Дайте мне силу
не ходить туда! — почти крикнула она… — Вот вы то же самое теперь испытываете, что я: да? Ну, попробуйте завтра усидеть в комнате, когда я буду гулять в саду одна… Да нет, вы усидите! Вы сочинили себе страсть, вы только умеете красноречиво говорить о ней, завлекать, играть с женщиной! Лиса, лиса! вот я вас за это,
постойте, еще
не то будет! — с принужденным смехом и будто шутя, но горячо говорила она, впуская опять ему в плечо свои тонкие пальцы.