Новое учение не давало ничего, кроме того, что было до него: ту же жизнь, только с уничижениями, разочарованиями, и впереди обещало — смерть и тлен. Взявши девизы своих добродетелей из книги старого учения, оно обольстилось буквою их, не вникнув в дух и глубину, и требовало исполнения этой «буквы» с такою злобой и нетерпимостью, против которой остерегало старое учение. Оставив себе одну животную жизнь, «
новая сила» не создала, вместо отринутого старого, никакого другого, лучшего идеала жизни.
Неточные совпадения
— Да, но глубокий, истинный художник, каких нет теперь: последний могикан!.. напишу только портрет Софьи и покажу ему, а там попробую
силы на романе. Я записывал и прежде кое-что: у меня есть отрывки, а теперь примусь серьезно. Это
новый для меня род творчества; не удастся ли там?
— А! — поймал ее Райский, — не из сострадания ли вы так неприступны!.. Вы боитесь бросить лишний взгляд, зная, что это никому не пройдет даром.
Новая изящная черта! Самоуверенность вам к лицу. Эта гордость лучше родовой спеси: красота — это
сила, и гордость тут имеет смысл.
Открытие в Вере смелости ума, свободы духа, жажды чего-то
нового — сначала изумило, потом ослепило двойной
силой красоты — внешней и внутренней, а наконец отчасти напугало его, после отречения ее от «мудрости».
— Их держат в потемках, умы питают мертвечиной и вдобавок порют нещадно; вот кто позадорнее из них, да еще из кадет — этих вовсе не питают, а только порют — и падки на
новое, рвутся из всех
сил — из потемок к свету… Народ молодой, здоровый, свежий, просит воздуха и пищи, а нам таких и надо…
— Кому? сказать?
Новой, грядущей
силе…
— Так вы — «
новая грядущая
сила»? — спросила она, глядя на него с любопытством и иронией. — Да кто вы такой? Или имя ваше — тайна?
— Тоже рисовка, позированье,
новый образ воспитания «грядущей
силы»…
Он это видел, гордился своим успехом в ее любви, и тут же падал, сознаваясь, что, как он ни бился развивать Веру, давать ей свой свет, но кто-то другой, ее вера, по ее словам, да какой-то поп из молодых, да Райский с своей поэзией, да бабушка с моралью, а еще более — свои глаза, свой слух, тонкое чутье и женские инстинкты, потом воля — поддерживали ее
силу и давали ей оружие против его правды, и окрашивали старую, обыкновенную жизнь и правду в такие здоровые цвета, перед которыми казалась и бледна, и пуста, и фальшива, и холодна — та правда и жизнь, какую он добывал себе из
новых, казалось бы — свежих источников.
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала
нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех
сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
Иногда, в этом безусловном рвении к какой-то
новой правде, виделось ей только неуменье справиться с старой правдой, бросающееся к
новой, которая давалась не опытом и борьбой всех внутренних
сил, а гораздо дешевле, без борьбы и сразу, на основании только слепого презрения ко всему старому, не различавшего старого зла от старого добра, и принималась на веру от не проверенных ничем
новых авторитетов, невесть откуда взявшихся
новых людей — без имени, без прошедшего, без истории, без прав.
— Бабушка презирает меня, любит из жалости! Нельзя жить, я умру! — шептала она Райскому. Тот бросался к Татьяне Марковне, передавая ей
новые муки Веры. К ужасу его, бабушка, как потерянная, слушала эти тихие стоны Веры, не находя в себе
сил утешить ее, бледнела и шла молиться.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее уму и
силам, она положила не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то
нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше своего ума и
сил.
«Из логики и честности, — говорило ему отрезвившееся от пьяного самолюбия сознание, — ты сделал две ширмы, чтоб укрываться за них с своей „
новой силой“, оставив бессильную женщину разделываться за свое и за твое увлечение, обещав ей только одно: „Уйти, не унося с собой никаких „долгов“, „правил“ и „обязанностей“… оставляя ее: нести их одну…“
Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с
новой силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
Неточные совпадения
Новая точка, еще точка… сперва черная, потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся точек и затем — настоящее море, в котором утопают все отдельные подробности, которое крутится в берегах своею собственною
силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист.
И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким
новым светом счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы радости, которых он никак не предвидел, с такою
силой поднялись в нем, колебля всё его тело, что долго мешали ему говорить.
Он как бы снимал с нее те покровы, из-за которых она не вся была видна; каждая
новая черта только больше выказывала всю фигуру во всей ее энергической
силе, такою, какою она явилась ему вдруг от произведенного стеарином пятна.
— Как же
новые условия могут быть найдены? — сказал Свияжский, поев простокваши, закурив папиросу и опять подойдя к спорящим. — Все возможные отношения к рабочей
силе определены и изучены, сказал он. — Остаток варварства — первобытная община с круговою порукой сама собой распадается, крепостное право уничтожилось, остается только свободный труд, и формы его определены и готовы, и надо брать их. Батрак, поденный, фермер — и из этого вы не выйдете.
― То-то и есть, ты взял чужую мысль, отрезал от нее всё, что составляет ее
силу, и хочешь уверить, что это что-то
новое, ― сказал Николай, сердито дергаясь в своем галстуке.