Неточные совпадения
— Да,
упасть в обморок не от того, от чего вы
упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая
слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, — продолжал Леонтий, — я ем,
сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а
идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает!
— И я с вами
пойду, — сказал он Райскому и, надевши фуражку, в одно мгновение выскочил из окна, но прежде задул свечку у Леонтья, сказав: — Тебе
спать пора: не сиди по ночам. Смотри, у тебя опять рожа желтая и глаза ввалились!
— Какая я бледная сегодня! У меня немного голова болит: я худо
спала эту ночь.
Пойду отдохну. До свидания, cousin! Извините, Полина Карповна! — прибавила она и скользнула в дверь.
—
Шел,
шел — и зной
палит, и от жажды и голода изнемог, а тут вдруг: «За Волгу уехала!» Испужался, матушка, ей-богу испужался: экой какой, — набросился он на Викентьева, — невесту тебе за это рябую!
— Это правда, — заметил Марк. — Я
пошел бы прямо к делу, да тем и кончил бы! А вот вы сделаете то же, да будете уверять себя и ее, что влезли на высоту и ее туда же затащили — идеалист вы этакий! Порисуйтесь, порисуйтесь! Может быть, и удастся. А то что томить себя вздохами, не
спать, караулить, когда беленькая ручка откинет лиловую занавеску… ждать по неделям от нее ласкового взгляда…
«
Спит», — подумал он и
пошел в сад.
Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли
спать. В десять часов вечера все умолкло в доме. Между тем дождь перестал, Райский надел пальто,
пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский
пошел в сад.
Пробегая мысленно всю нить своей жизни, он припоминал, какие нечеловеческие боли терзали его, когда он
падал, как медленно вставал опять, как тихо чистый дух будил его, звал вновь на нескончаемый труд, помогая встать, ободряя, утешая, возвращая ему веру в красоту правды и добра и силу — подняться,
идти дальше, выше…
— Что? разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал,
шел поздравить его, гляжу — а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит, как шальной… Теперь он
спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает — я уж хотел побить его…
— Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! — заметил Марк, — я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну я
пойду, а вы присматривайте за Козловым, — если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не
спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
Она выходила гулять, когда он пришел. Глаза у ней были, казалось, заплаканы, нервы видимо
упали, движения были вялы, походка медленна. Он взял ее под руку, и так как она направлялась из сада к полю, он думал, что она
идет к часовне, повел ее по лугу и по дорожке туда.
Она
послала узнать, что Вера, прошла ли голова, придет ли она к обеду? Вера велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед в свою комнату и сказала, что ляжет пораньше
спать.
Утром рано Райский, не ложившийся
спать, да Яков с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в чем была накануне и с открытой головой, с наброшенной на плечи турецкой шалью,
пошла из дому, ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и
шла, как будто бронзовый монумент встал с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
Но когда настал час — «пришли римляне и взяли», она постигла, откуда
пал неотразимый удар, встала, сняв свой венец, и молча, без ропота, без малодушных слез, которыми омывали иерусалимские стены мужья, разбивая о камни головы, только с окаменелым ужасом покорности в глазах
пошла среди павшего царства, в великом безобразии одежд, туда, куда вела ее рука Иеговы, и так же — как эта бабушка теперь — несла святыню страдания на лице, будто гордясь и силою удара, постигшего ее, и своею силою нести его.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма,
идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он,
упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Она
идет, твердо шагая загорелыми ногами, дальше, дальше, не зная, где остановится или
упадет, потеряв силу. Она верит, что рядом
идет с ней другая сила и несет ее «беду», которую не снесла бы одна!
Она видела теперь в нем мерзость запустения — и целый мир опостылел ей. Когда она останавливалась, как будто набраться силы, глотнуть воздуха и освежить запекшиеся от сильного и горячего дыхания губы, колени у ней дрожали; еще минута — и она готова рухнуть на землю, но чей-то голос, дающий силу, шептал ей: «
Иди, не
падай — дойдешь!»
— Бог посетил, не сама хожу. Его сила носит — надо выносить до конца.
Упаду — подберите меня… Мой грех! — шепнула потом и
пошла дальше.
Хотела
пойти, сказать это сама и уйти — ноги не
шли: я
падала.
«Ты не пощадил ее „честно“, когда она
падала в бессилии, не сладил потом „логично“ с страстью, а
пошел искать удовлетворения ей, поддаваясь „нечестно“ отвергаемому твоим „разумом“ обряду, и впереди заботливо сулил — одну разлуку! Манил за собой и… договаривался! Вот что ты сделал!» — стукнул молот ему в голову еще раз.
— Настоящая беда,
слава Богу, скрыта. Я вчера через Тита Никоныча узнала кое-что. Сплетня
попадает не в того…