Неточные совпадения
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И
потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в
лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Потом осмотрел каждого ученика и заметил все особенности: у одного лоб и виски вогнуты внутрь головы, у другого мордастое
лицо далеко выпятилось вперед, там вон у двоих, у одного справа, у другого слева, на лбу волосы растут вихорком и т. д., всех заметил и изучил, как кто смотрит.
Против него садился Райский и с удивлением глядел на
лицо Васюкова, следил, как, пока еще с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью,
потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет,
потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
Maman, прежде нежели поздоровается, пристально поглядит мне в
лицо, обернет меня раза три, посмотрит, все ли хорошо, даже ноги посмотрит,
потом глядит, как я делаю кникс, и тогда поцелует в лоб и отпустит.
У него воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он глядел на нее то смело, то стоял мысленно на коленях и млел,
лицо тоже млело. Она взглянула на него раза два и
потом боялась или не хотела глядеть.
Он пошел к двери и оглянулся. Она сидит неподвижно: на
лице только нетерпение, чтоб он ушел. Едва он вышел, она налила из графина в стакан воды, медленно выпила его и
потом велела отложить карету. Она села в кресло и задумалась, не шевелясь.
На
лице у ней он успел прочесть первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески нетерпения,
потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть, бессознательную жажду любви.
У гроба на полу стояла на коленях после всех пришедшая и более всех пораженная смертью Наташи ее подруга: волосы у ней были не причесаны, она дико осматривалась вокруг,
потом глядела на
лицо умершей и, положив голову на пол, судорожно рыдала…
Потом тихо, чуть-чуть, как дух, произнесла чье-то имя и вздрогнула, робко оглянулась и закрыла
лицо руками и так осталась.
Потом вдруг точно проснулся; не радостное, а печальное изумление медленно разлилось по
лицу, лоб наморщился. Он отвернулся, положил шляпу на стол, достал папироску и стал закуривать.
Тут только он взглянул на нее,
потом на фуражку, опять на нее и вдруг остановился с удивленным
лицом, как у Устиньи, даже рот немного открыл и сосредоточил на ней испуганные глаза, как будто в первый раз увидал ее. Она засмеялась.
Она равнодушно глядела на изношенный рукав, как на дело до нее не касающееся,
потом на всю фигуру его, довольно худую, на худые руки, на выпуклый лоб и бесцветные щеки. Только теперь разглядел Леонтий этот, далеко запрятанный в черты ее
лица, смех.
Она бросила беглый взгляд на
лицо, на костюм Райского, и
потом лукаво и смело глядела ему прямо в глаза.
— Нет, ты у меня «умный, добрый и высокой нравственности», — сказала она, с своим застывшим смехом в
лице, и похлопала мужа по лбу,
потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.
Тут же, увидев выглядывавшие на нее из кухни
лица дворни, она вдруг сквозь слезы засмеялась и показала ряд белых блестящих зубов,
потом опять быстро смех сменился плачущей миной.
Марина потеряла милости барыни за то, что познала «любовь и ее тревоги» в
лице Никиты,
потом Петра,
потом Терентья и так далее и так далее.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину,
потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Наконец, пролежав напрасно, без сна, с час в постели, она встала, вытерла
лицо огуречным рассолом, что делала обыкновенно от загара,
потом перекрестилась и заснула.
На
лице мелькнуло изумление и уступило место недоумению,
потом, как тень, прошло даже, кажется, неудовольствие, и все разрешилось в строгое ожидание.
Взгляд ее то манил, втягивал в себя, как в глубину, то смотрел зорко и проницательно. Он заметил еще появляющуюся по временам в одну и ту же минуту двойную мину на
лице, дрожащий от улыбки подбородок,
потом не слишком тонкий, но стройный, при походке волнующийся стан, наконец, мягкий, неслышимый, будто кошачий шаг.
А через четверть часа уже оба смирно сидели, как ни в чем не бывало, около бабушки и весело смотрели кругом и друг на друга: он, отирая
пот с
лица, она, обмахивая себе платком лоб и щеки.
Когда кто приходил посторонний в дом и когда в прихожей не было ни Якова, ни Егорки, что почти постоянно случалось, и Василиса отворяла двери, она никогда не могла
потом сказать, кто приходил. Ни имени, ни фамилии приходившего она передать никогда не могла, хотя состарилась в городе и знала в
лицо последнего мальчишку.
Потом неизменно скромный и вежливый Тит Никоныч, тоже во фраке, со взглядом обожания к бабушке, с улыбкой ко всем; священник, в шелковой рясе и с вышитым широким поясом, советники палаты, гарнизонный полковник, толстый, коротенький, с налившимся кровью
лицом и глазами, так что, глядя на него, делалось «за человека страшно»; две-три барыни из города, несколько шепчущихся в углу молодых чиновников и несколько неподросших девиц, знакомых Марфеньки, робко смотрящих, крепко жмущих друг у друга красные, вспотевшие от робости руки и беспрестанно краснеющих.
Его мучила теперь тайна: как она, пропадая куда-то на глазах у всех, в виду, из дома, из сада,
потом появляется вновь, будто со дна Волги, вынырнувшей русалкой, с светлыми, прозрачными глазами, с печатью непроницаемости и обмана на
лице, с ложью на языке, чуть не в венке из водяных порослей на голове, как настоящая русалка!
А она, отворотясь от этого сухого взгляда, обойдет сзади стула и вдруг нагнется к нему и близко взглянет ему в
лицо, положит на плечо руки или нежно щипнет его за ухо — и вдруг остановится на месте, оцепенеет, смотрит в сторону глубоко-задумчиво, или в землю, точно перемогает себя, или — может быть — вспоминает лучшие дни, Райского-юношу,
потом вздохнет, очнется — и опять к нему…
— Да, сказала бы, бабушке на ушко, и
потом спрятала бы голову под подушку на целый день. А здесь… одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня
лицо — бабушка сейчас заметит.
Она медлила,
потом вдруг сама сошла к нему со ступеней крыльца, взяла его за руку и поглядела ему в
лицо с строгой важностью.
Вдруг у него краска сбежала с
лица — он с горестным изумлением взглянул на Татьяну Марковну,
потом на мать.
Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него
лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит!
— Не может быть в ней лжи…» — утешался
потом, задумываясь, и умилялся, припоминая тонкую, умную красоту ее
лица, этого отражения души.
Райский по утрам опять начал вносить заметки в программу своего романа,
потом шел навещать Козлова, заходил на минуту к губернатору и еще к двум, трем
лицам в городе, с которыми успел покороче познакомиться. А вечер проводил в саду, стараясь не терять из вида Веры, по ее просьбе, и прислушиваясь к каждому звуку в роще.
Она вздрогнула, быстро опустилась на стул и опустила голову.
Потом встала, глядя вокруг себя, меняясь в
лице, шагнула к столу, где стояла свеча, и остановилась.
— Воровство! — шептал он, стоя в нерешимости и отирая
пот платком с
лица. — А завтра опять игра в загадки, опять русалочные глаза, опять, злобно, с грубым смехом, брошенное мне в глаза: «Вас люблю!» Конец пытке — узнаю! — решил он и бросился в кусты.
Вера через полчаса после своего обморока очнулась и поглядела вокруг. Ей освежил
лицо холодный воздух из отворенного окна. Она привстала, озираясь кругом,
потом поднялась, заперла окно, дошла, шатаясь, до постели и скорее упала, нежели легла на нее, и оставалась неподвижною, покрывшись брошенным туда ею накануне большим платком.
Потом,
потом — она не знала, что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон, и только глубже погрузила
лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.
Но когда узнала, что она и к обеду не может прийти, она встревожилась за ее здоровье и поднялась к ней сама. Отговорка простудой не обманула ее. Она по
лицу увидала, а
потом, поправляя косу, незаметно дотронулась до лба и удостоверилась, что простуды нет.
Но Вера бледна, на ней
лица нет, она беспорядочно лежит на диване, и
потом в платье, как будто не раздевалась совсем, а пуще всего мертвая улыбка Веры поразила ее.
Он молчал, делая и отвергая догадки. Он бросил макинтош и отирал
пот с
лица. Он из этих слов видел, что его надежды разлетелись вдребезги, понял, что Вера любит кого-то… Другого ничего он не видел, не предполагал. Он тяжело вздохнул и сидел неподвижно, ожидая объяснения.
— Ваше нынешнее
лицо, особенные взгляды, которые вы обращали ко мне, — я не поняла их. Я думала, вы знаете все, хотела допроситься, что у вас на уме… Я поторопилась… Но все равно, рано или поздно — я сказала бы вам… Сядьте, выслушайте меня и
потом оттолкните!
Вера бросилась к окнам и жадно вглядывалась в это странствие бабушки с ношей «беды». Она успела мельком уловить выражение на ее
лице и упала в ужасе сама на пол,
потом встала, бегая от окна к окну, складывая вместе руки и простирая их, как в мольбе, вслед бабушке.
Долго после молитвы сидела она над спящей,
потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками. Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала все плотнее и плотнее
лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
Потом встала, вынула из комода прежнее, нераспечатанное, такое же письмо и положила рядом с этим, и села опять в своей позе, закрывая руками
лицо.
— Попробую, начну здесь, на месте действия! — сказал он себе ночью, которую в последний раз проводил под родным кровом, — и сел за письменный стол. — Хоть одну главу напишу! А
потом, вдалеке, когда отодвинусь от этих
лиц, от своей страсти, от всех этих драм и комедий, — картина их виднее будет издалека. Даль оденет их в лучи поэзии; я буду видеть одно чистое создание творчества, одну свою статую, без примеси реальных мелочей… Попробую!..