Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого
так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит,
так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше
делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Вскоре после смерти жены он было попросился туда, но образ его жизни, нравы и его затеи
так были известны в обществе, что ему, в ответ на просьбу, коротко отвечено было: «Незачем». Он пожевал губами, похандрил, потом
сделал какое-то громадное, дорогое сумасбродство и успокоился. После того, уже промотавшись окончательно, он в Париж не порывался.
И он не спешил сблизиться с своими петербургскими родными, которые о нем знали тоже по слуху. Но как-то зимой Райский однажды на балу увидел Софью, раза два говорил с нею и потом уже стал искать знакомства с ее домом. Это было всего легче
сделать через отца ее:
так Райский и
сделал.
— По крайней мере, можете ли вы, cousin, однажды навсегда
сделать resume: [вывод (фр.).] какие это их правила, — она указала на улицу, — в чем они состоят, и отчего то, чем жило
так много людей и
так долго, вдруг нужно менять на другое, которым живут…
— Как это вы
делали, расскажите!
Так же сидели, глядели на все покойно,
так же, с помощью ваших двух фей, медленно одевались, покойно ждали кареты, чтоб ехать туда, куда рвалось сердце? не вышли ни разу из себя, тысячу раз не спросили себя мысленно, там ли он, ждет ли, думает ли? не изнемогли ни разу, не покраснели от напрасно потерянной минуты или от счастья, увидя, что он там? И не сбежала краска с лица, не являлся ни испуг, ни удивление, что его нет?
А если нет ничего,
так лежит, неподвижно по целым дням, но лежит, как будто трудную работу
делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
— Да, читал и аккомпанировал мне на скрипке: он был странен, иногда задумается и молчит полчаса,
так что вздрогнет, когда я назову его по имени, смотрит на меня очень странно… как иногда вы смотрите, или сядет
так близко, что испугает меня. Но мне не было… досадно на него… Я привыкла к этим странностям; он раз положил свою руку на мою: мне было очень неловко. Но он не замечал сам, что
делает, — и я не отняла руки. Даже однажды… когда он не пришел на музыку, на другой день я встретила его очень холодно…
—
Сделайте молящуюся фигуру! — сморщившись, говорил Кирилов,
так что и нос ушел у него в бороду, и все лицо казалось щеткой. — Долой этот бархат, шелк! поставьте ее на колени, просто на камне, набросьте ей на плечи грубую мантию, сложите руки на груди… Вот здесь, здесь, — он пальцем чертил около щек, — меньше свету, долой это мясо, смягчите глаза, накройте немного веки… и тогда сами станете на колени и будете молиться…
— Вот, вот, за это право целовать
так вашу руку чего бы не
сделали все эти, которые толпятся около вас!
— Да, как cousin! Но чего бы не
сделал я, — говорил он, глядя на нее почти пьяными глазами, — чтоб целовать эту ладонь иначе… вот
так…
— Да, это
так, и все, что вы
делаете в эту минуту, выражает не оскорбление, а досаду, что у вас похитили тайну… И самое оскорбление это — только маска.
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф?
Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— А эти саксонские чашки, эти пузатые чайники?
Таких теперь не
делают. Ужели не возьмешь?
— Будешь задумчив, как навяжется
такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну,
так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела
делает: хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
«Ничего больше не надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль.
Так бы
сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет, как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
Она закрыла глаза, но
так, чтоб можно было видеть, и только он взял ее за руку и провел шаг, она вдруг увидела, что он
сделал шаг вниз, а она стоит на краю обрыва, вздрогнула и вырвала у него руку.
— Фи, —
сделала Полина Карповна, — станут ли «они» кушать
такие неделикатные блюда?
— Да, да, следовательно, вы
делали, что вам нравилось. А вот, как я вздумал захотеть, что мне нравится, это расстроило ваши распоряжения, оскорбило ваш деспотизм.
Так, бабушка, да? Ну, поцелуйте же меня, и дадим друг другу волю…
Бабушка была по-прежнему хлопотлива, любила повелевать, распоряжаться, действовать, ей нужна была роль. Она век свой
делала дело, и, если не было,
так выдумывала его.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы
делать это
так, чтоб она не узнала.
А тут внук, свой человек, которого она мальчишкой воспитывала, «от рук отбился», смеет оправдываться, защищаться, да еще спорить с ней, обвиняет ее, что она не
так живет, не то
делает, что нужно!
— Какое рабство! — сказал Райский. — И
так всю жизнь прожить, растеряться в мелочах! Зачем же, для какой цели эти штуки, бабушка,
делает кто-то, по вашему мнению, с умыслом? Нет, я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
— Для какой цели? — повторила она, — а для
такой, чтоб человек не засыпал и не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал да заботился. Судьба учит его терпению,
делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом, не лежал на боку и
делал, что каждому определил Господь…
— Je veux former le jeune homme, ce pauvre enfant! [Я хочу
сделать из этого бедного ребенка светского молодого человека! (фр.)] —
так объясняет она официально свои отношения к нему.
Волноваться
так, без цели, и волновать ее — безнравственно. Что же
делать: как держать себя с ней?
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь,
так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна
делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого не понимаю и оттого не знаю, как мне иногда надо поступить. Вон Верочка знает, и если не
делает,
так не хочет, а я не умею…
— Благодарю: не надо; привык уж все в жизни без позволения
делать,
так и яблоки буду брать без спросу: слаще
так!
— Что вы
такое? — повторил Райский, остановясь перед ним и глядя на него
так же бесцеремонно, почти дерзко, как и Марк на него. — Вы не загадка: «свихнулись в ранней молодости» — говорит Тит Никоныч; а я думаю, вы просто не получили никакого воспитания, иначе бы не свихнулись: оттого ничего и не
делаете… Я не извиняюсь в своей откровенности: вы этого не любите; притом следую вашему примеру…
— Что
такое воспитание? — заговорил Марк. — Возьмите всю вашу родню и знакомых: воспитанных, умытых, причесанных, не пьющих, опрятных, с belles manières… [с хорошими манерами… (фр.)] Согласитесь, что они не больше моего
делают? А вы сами тоже с воспитанием — вот не пьете: а за исключением портрета Марфеньки да романа в программе…
— И остаюсь все тем же? — досказал Марк, — вас это удивляет? Вы ведь тоже видите себя хорошо в зеркале: согласились даже благосклонно принять прозвище неудачника, — а все-таки ничего не
делаете?
— Вы скажите мне прежде, отчего я
такой? — спросил Марк, — вы
так хорошо
сделали очерк: замок перед вами, приберите и ключ. Что вы видите еще под этим очерком? Тогда, может быть, и я скажу вам, отчего я не буду ничего
делать.
«Что
такое Вера?» —
сделал он себе вопрос и зевнул.
— А иногда приходит и сознательно, — заметил Райский, — путем доверенности, уважения, дружбы. Я бы хотел начать с этого и окончить первым.
Так что же надо
сделать, чтоб заслужить ваше внимание, милая сестра?
Так она однажды из куска кисеи часа в полтора
сделала два чепца, один бабушке, другой — Крицкой, с тончайшим вкусом, работая над ними со страстью, с адским проворством и одушевлением, потом через пять минут забыла об этом и сидела опять праздно.
Иногда она как будто прочтет упрек в глазах бабушки, и тогда особенно одолеет ею дикая, порывистая деятельность. Она примется помогать Марфеньке по хозяйству, и в пять, десять минут, все порывами, переделает бездну, возьмет что-нибудь в руки, быстро
сделает, оставит, забудет, примется за другое, опять
сделает и выйдет из этого
так же внезапно, как войдет.
— Что ж это
такое, говори не говори, он все свое
делает! — сказала она, — из рук вон!
— И хорошо
сделала, и всегда
так делай! Мало ли что он наговорит, братец твой! Видишь что: смущать вздумал девочку!
А не в рабочей сфере — повыше, где у нас дело, которое бы каждый
делал,
так сказать, облизываясь от удовольствия, как будто бы ел любимое блюдо?
А он тоже не
делает дела, и его дело перед их делом — есть самый пустой из всех миражей. Прав Марк, этот цинический мудрец,
так храбро презревший все миражи и отыскивающий… миража поновее!
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего дела, которого, собственно, и не было, не
делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие дела. Смотришь, дугу натягивает, и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый. То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три и кинет вилы, начнет болтать и мешать другим.
Но главное его призвание и страсть — дразнить дворовых девок, трепать их,
делать всякие штуки. Он смеется над ними, свищет им вслед, схватит из-за угла длинной рукой за плечо или за шею
так, что бедная девка не вспомнится, гребенка выскочит у ней, и коса упадет на спину.
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что
делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он
так верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“,
так сладко спит в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же
делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не
так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха:
сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
— Нет, нет, не уходи: мне
так хорошо с тобой! — говорил он, удерживая ее, — мы еще не объяснились. Скажи, что тебе не нравится, что нравится — я все
сделаю, чтоб заслужить твою дружбу…
— А смотря по тому, какое они впечатление на меня
делают,
так и принимаю!
— Если отчасти и насильно,
так что же с ним
делать? — с любопытством спросил Райский, заинтересовавшись этим деревенским политиком.
— Да неужели дружба
такое корыстное чувство и друг только ценится потому, что
сделал то или другое? Разве нельзя
так любить друг друга, за характер, за ум? Если б я любила кого-нибудь, я бы даже избегала одолжать его или одолжаться…
—
Так, мне хочется
сделать ей что-нибудь приятное… — сказала она, но не прибавила, что она хваталась за это средство, чтоб хоть немного отучить Райского от себя.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома,
так что я недели две только и
делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…