Неточные совпадения
Если позволено проникать в чужую
душу, то в
душе Ивана Ивановича не
было никакого мрака, никаких тайн, ничего загадочного впереди, и сами макбетовские ведьмы затруднились бы обольстить его каким-нибудь более блестящим жребием или отнять у него тот, к которому он шествовал так сознательно и достойно.
Она
была покойна, свежа. А ему втеснилось в
душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
И сам Яков только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник
был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему
было бог знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на
душе, хотя ничего этого у него не
было. Барыня назначила его дворецким за то только, что он смирен,
пьет умеренно, то
есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Тит Никоныч
был джентльмен по своей природе. У него
было тут же, в губернии,
душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
— Граф Милари, ma chère amie, — сказал он, — grand musicien et le plus aimable garçon du monde. [моя милая… превосходный музыкант и любезнейший молодой человек (фр.).] Две недели здесь: ты видела его на бале у княгини? Извини,
душа моя, я
был у графа: он не пустил в театр.
Наташа похорошела, пополнела,
была весела, но ни разу на лице у ней не блеснул таинственный луч затаенного, сдержанного упоения, никогда — потерянного, безумного взгляда, которым выговаривается пожирающее
душу пламя.
А у него
было тепло и светло на
душе. Его осенила тихая задумчивость, навеянная этими картинами и этой встречей.
У него перед глазами
был идеал простой, чистой натуры, и в
душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
«Бабушка велела, чтоб ужин
был хороший — вот что у меня на
душе: как я ему скажу это!..» — подумала она.
— Как же вы живете: ведь
есть и у вас что-нибудь на
душе?
— Ты вся — солнечный луч! — сказал он, — и пусть
будет проклят, кто захочет бросить нечистое зерно в твою
душу! Прощай! Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду — уйди!
— Вы говорите, — начал, однако, он, — что у меня
есть талант: и другие тоже говорят, даже находят во мне таланты. Я, может
быть, и художник в
душе, искренний художник, — но я не готовился к этому поприщу…
Райский еще раз рассмеялся искренно от
души и в то же время почти до слез
был тронут добротой бабушки, нежностью этого женского сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым сердцем, добродетелям.
Нет в ней строгости линий, белизны лба, блеска красок и печати чистосердечия в чертах, и вместе холодного сияния, как у Софьи. Нет и детского, херувимского дыхания свежести, как у Марфеньки: но
есть какая-то тайна, мелькает не высказывающаяся сразу прелесть, в луче взгляда, в внезапном повороте головы, в сдержанной грации движений, что-то неудержимо прокрадывающееся в
душу во всей фигуре.
— Нет, — начал он, —
есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья
есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу
душу, шепот сердца… вот что!
— Тогда только, — продолжал он, стараясь объяснить себе смысл ее лица, — в этом во всем и
есть значение, тогда это и роскошь, и счастье. Боже мой, какое счастье!
Есть ли у вас здесь такой двойник, — это другое сердце, другой ум, другая
душа, и поделились ли вы с ним, взамен взятого у него, своей
душой и своими мыслями!..
Есть ли?
Привязанностей у ней, по-видимому, не
было никаких, хотя это
было и неестественно в девушке: но так казалось наружно, а проникать в
душу к себе она не допускала. Она о бабушке и о Марфеньке говорила покойно, почти равнодушно.
И в то же время, среди этой борьбы, сердце у него замирало от предчувствия страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал, как бы хорошо разыгралась страсть в
душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем
напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
— И тут
есть, я тебе указываю одно, верное. Я не шучу: только безнадежность может
задушить зародыш страсти.
— Открой мне
душу, я пойму, может
быть, сумею облегчить горе, если
есть…
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее
был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня
душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил матери, что не
будет ходить к обедне.
— Не может
быть в ней лжи…» — утешался потом, задумываясь, и умилялся, припоминая тонкую, умную красоту ее лица, этого отражения
души.
Он в чистых формах все выливал образ Веры и, чертя его бессознательно и непритворно, чертил и образ своей страсти, отражая в ней, иногда наивно и смешно, и все, что
было светлого, честного в его собственной
душе и чего требовала его
душа от другого человека и от женщины.
Все другие муки глубоко хоронились у ней в
душе. На очереди стояла страшная битва насмерть с новой бедой: что бабушка? Райский успел шепнуть ей, что
будет говорить с Татьяной Марковной вечером, когда никого не
будет, чтоб и из людей никто не заметил впечатления, какое может произвести на нее эта откровенность.
Она немного отдохнула, открыв все Райскому и Тушину. Ей стало будто покойнее. Она сбросила часть тяжести, как моряки в бурю бросают часть груза, чтоб облегчить корабль. Но самый тяжелый груз
был на дне
души, и ладья ее сидела в воде глубоко, черпала бортами и могла, при новом ожидаемом шквале, черпнуть и не встать больше.
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны
были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы
души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
«У верующей
души есть свое царство! — думал Райский, глядя ей вслед и утирая слезы, — только она умеет так страдать за все, что любит, и так любить и так искупать свои и чужие заблуждения!»
«Я не понимала ее! Где
была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась на помощь бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной
души. Она стала перед ней на колени и взяла ее за обе руки.
Вопрос о собственном беспокойстве, об «оскорбленном чувстве и обманутых надеждах» в первые дни ломал его, и, чтобы вынести эту ломку, нужна
была медвежья крепость его организма и вся данная ему и сбереженная им сила
души. И он вынес борьбу благодаря этой силе, благодаря своей прямой, чистой натуре, чуждой зависти, злости, мелкого самолюбия, — всех этих стихий, из которых слагаются дурные страсти.
Теперь, наблюдая Тушина ближе и совершенно бескорыстно, Райский решил, что эта мнимая «ограниченность»
есть не что иное, как равновесие силы ума с суммою тех качеств, которые составляют силу
души и воли, что и то, и другое, и третье слито у него тесно одно с другим и ничто не выдается, не просится вперед, не сверкает, не ослепляет, а тянет к себе медленно, но прочно.
«Нет, это не ограниченность в Тушине, — решал Райский, — это — красота
души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо в готовые прочные формы. Заслуга человека тут — почувствовать и удержать в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то
есть ценить ее, верить в нее,
быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.