Неточные совпадения
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то,
бог знает что будет, как опекун управится
с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру
с отчаяния, что это вопрос моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава
Богу!
— А! вы защищаете его — поздравляю! Так вот на кого упали лучи
с высоты Олимпа! Кузина! кузина! на ком вы удостоили остановить взоры! Опомнитесь, ради
Бога! Вам ли,
с вашими высокими понятиями, снизойти до какого-то безвестного выходца, может быть самозванца-графа…
— Делайте, что хотите, cousin,
Бог с вами!
— Полноте притворяться, полноте!
Бог с вами, кузина: что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все, что я говорил, предсказывал, что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— Та совсем дикарка — странная такая у меня.
Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. — Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал
с дороги, а ты глупости ему показываешь. Дай лучше нам поговорить о серьезном, об имении.
— Бабушка! я рвал все счеты и эти, ей-богу, разорву, если вы будете приставать
с ними ко мне.
—
Бог с тобой, что ты, Борюшка!
«
Бог дурака, поваля, кормит!» — приводила она и пословицу в подкрепление, — найдет дуру
с богатством!
— Ты, никак,
с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «
Бог даст, будем живы да здоровы…» А то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
— Я днем хожу туда, и то
с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава
Богу, редко мрут.
—
Бог с вами: что за мысли, что за разговор у вас такой!..
— Что ты,
Бог с тобой: я в кофте! —
с испугом отговаривалась Татьяна Марковна, прячась в коридоре. —
Бог с ним: пусть его спит! Да как он спит-то: свернулся, точно собачонка! — косясь на Марка, говорила она. — Стыд, Борис Павлович, стыд: разве перин нет в доме? Ах ты, Боже мой! Да потуши ты этот проклятый огонь! Без пирожного!
— Bonjur! — сказала она, — не ждали? Вижю, вижю! Du courage! [Смелее! (фр.)] Я все понимаю. А мы
с Мишелем были в роще и зашли к вам. Michel! Saluez donc monsieur et mettez tout cela de côte! [Мишель! Поздоровайтесь же и положите все это куда-нибудь! (фр.)] Что это у вас? ах, альбомы, рисунки, произведения вашей музы! Я заранее без ума от них: покажите, покажите, ради
Бога! Садитесь сюда, ближе, ближе…
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не
с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы
Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по полям, под руку водил бы в сад, в пикет
с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
— Это хуже: и он, и люди
бог знает что подумают. А ты только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще
с посторонним…»
— Полно вам, Божьи младенцы! — сказала Татьяна Марковна, у которой морщины превратились в лучи и улыбка озарила лицо. — Подите,
Бог с вами, делайте, что хотите!
— Водки! — передразнил Опенкин, —
с месяц ее не видал, забыл, чем пахнет. Ей-богу, матушка! — обратился он к бабушке, — вчера у Горошкина насильно заставляли: бросил все, без шапки ушел!
— Да ну
Бог с тобой, какой ты беспокойный: сидел бы смирно! —
с досадой сказала бабушка. — Марфенька, вели сходить к Ватрухину, да постой, на вот еще денег, вели взять две бутылки: одной, я думаю, мало будет…
— Яков, вели Кузьме проводить домой Акима Акимыча! — приказывала бабушка. — И проводи его сам, чтоб он не ушибся! Ну, прощай,
Бог с тобой: не кричи, ступай, девочек разбудишь!
— Что ты,
Бог с тобой, Вера: что я сказал?
—
Бог с вами, бабушка: мне не до того! — ласково говорил он.
— Начинается-то не
с мужиков, — говорил Нил Андреич, косясь на Райского, — а потом зло, как эпидемия, разольется повсюду. Сначала молодец ко всенощной перестанет ходить: «скучно, дескать», а потом найдет, что по начальству в праздник ездить лишнее; это, говорит, «холопство», а после в неприличной одежде на службу явится, да еще бороду отрастит (он опять покосился на Райского) — и дальше, и дальше, — и дай волю, он тебе втихомолку доложит потом, что и Бога-то в небе нет, что и молиться-то некому!..
— Не покажешь? Ну,
Бог с тобой! — полупечально сказал он. — Я пойду.
Бог с ним —
с портретом, но чтоб мне быть только
с артистом, видеть его, любоваться им, говорить, дышать
с ним одним воздухом!
— Ну, не надо — я пошутил: только, ради
Бога, не принимай этого за деспотизм, за шпионство, а просто за любопытство. А впрочем,
Бог с тобой и
с твоими секретами! — сказал он, вставая, чтоб уйти.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи, как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться
с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
— Не шути этим, Борюшка; сам сказал сейчас, что она не Марфенька! Пока Вера капризничает без причины, молчит, мечтает одна —
Бог с ней! А как эта змея, любовь, заберется в нее, тогда
с ней не сладишь! Этого «рожна» я и тебе, не только девочкам моим, не пожелаю. Да ты это
с чего взял: говорил, что ли,
с ней, заметил что-нибудь? Ты скажи мне, родной, всю правду! — умоляющим голосом прибавила она, положив ему на плечо руку.
— Ничего, бабушка,
Бог с вами, успокойтесь, я так, просто «брякнул», как вы говорите, а вы уж и встревожились, как давеча о ключах…
— Monsieur Boris! de grâce — oh! oh! —
с натянутым смущением сказала она, — que voulez-vous [Борис! помилосердствуйте — о! о! — что вы от меня хотите (фр.).] — нет, ради
Бога, нет, пощадите, пощадите!
— Вера — молчи, ни слова больше! Если ты мне скажешь теперь, что ты любишь меня, что я твой идол, твой
бог, что ты умираешь, сходишь
с ума по мне — я всему поверю, всему — и тогда…
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же
с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
— Да, соловей, он пел, а мы росли: он нам все рассказал, и пока мы
с Марфой Васильевной будем живы — мы забудем многое, все, но этого соловья, этого вечера, шепота в саду и ее слез никогда не забудем. Это-то счастье и есть, первый и лучший шаг его — и я благодарю
Бога за него и благодарю вас обеих, тебя, мать, и вас, бабушка, что вы обе благословили нас… Вы это сами думаете, да только так, из упрямства, не хотите сознаться: это нечестно…
—
Бог тебя простит, добрый, милый внучек! Так, так: ты прав,
с тобой, а не
с другим, Марфенька только и могла слушать соловья…
— Бабушка! — сказала она
с торопливым трепетом, — ради
Бога, если любите меня, как я вас люблю… то обратите все попечения на Марфеньку. Обо мне не заботьтесь…
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право, одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне —
Бог с ней: мне не до нее, это домашнее дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
Но не требовать этого, значит тоже ничего не требовать, оскорблять женщину, ее человеческую натуру, творчество
Бога, значит прямо и грубо отказывать ей в правах на равенство
с мужчиной, на что женщины справедливо жалуются.
— Ну, хорошо, Марк Иванович,
Бог с вами и
с вашими манерами! Сила не в них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело…
— Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт — и
Бог с ним! Он пропащий! А что… о восьмидесяти рублях не поминает?
— Ты хорошо сделала… —
с жаром сказал он. — Ради
Бога, располагай мною — я теперь все понял и готов навсегда здесь остаться, лишь бы ты успокоилась…
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как в романах…
с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «
Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
— Идите,
Бог с вами! — сказала Татьяна Марковна, — да глаз не выколите, вот темнота какая! хоть Егорку возьмите, он проводит
с фонарем.
— Сегодня говорить
с бабушкой нельзя: гости!
Бог знает что
с ней будет! Завтра!
— Что
с вами, говорите, ради
Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я не сделал! приказывайте, забудьте мою глупость… Что надо… что надо сделать?
Где Вера не была приготовлена, там она слушала молча и следила зорко — верует ли сам апостол в свою доктрину, есть ли у него самого незыблемая точка опоры, опыт, или он только увлечен остроумной или блестящей гипотезой. Он манил вперед образом какого-то громадного будущего, громадной свободы, снятием всех покрывал
с Изиды — и это будущее видел чуть не завтра, звал ее вкусить хоть часть этой жизни, сбросить
с себя старое и поверить если не ему, то опыту. «И будем как
боги!» — прибавлял он насмешливо.
«Нет — не избудешь горя.
Бог велит казнить себя, чтоб успокоить ее…» — думала бабушка
с глубоким вздохом.
— Если б не мякоти,
с радостью бы пошла, вот перед
Богом!
Погодите — ради
Бога — и я
с вами!