Неточные совпадения
Смышленый взгляд, неглупые губы, смугло-желтоватый цвет
лица, красиво подстриженные,
с сильной проседью, волосы на голове и бакенбардах, умеренные движения, сдержанная речь и безукоризненный костюм — вот его наружный портрет.
Никогда не чувствовал он подобной потребности, да и в других не признавал ее, а глядел на них, на этих других, покойно, равнодушно,
с весьма приличным выражением в
лице и взглядом, говорившим: «Пусть-де их себе, а я не поеду».
Райский вдруг остановился и,
с грустью на
лице, схватил своего спутника за руку.
Он был в их глазах пустой, никуда не годный, ни на какое дело, ни для совета — старик и плохой отец, но он был Пахотин, а род Пахотиных уходит в древность, портреты предков занимают всю залу, а родословная не укладывается на большом столе, и в роде их было много
лиц с громким значением.
— Но ведь вы видите других людей около себя, не таких, как вы, а
с тревогой на
лице,
с жалобами.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила
с ним — все то же в
лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Райский смотрел, как стоял директор, как говорил, какие злые и холодные у него были глаза, разбирал, отчего ему стало холодно, когда директор тронул его за ухо, представил себе, как поведут его сечь, как у Севастьянова от испуга вдруг побелеет нос, и он весь будто похудеет немного, как Боровиков задрожит, запрыгает и захихикает от волнения, как добрый Масляников,
с плачущим
лицом, бросится обнимать его и прощаться
с ним, точно
с осужденным на казнь.
Против него садился Райский и
с удивлением глядел на
лицо Васюкова, следил, как, пока еще
с тупым взглядом, достает он скрипку, вяло берет смычок, намажет его канифолью, потом сначала пальцем тронет струны, повинтит винты, опять тронет, потом поведет смычком — и все еще глядит сонно. Но вот заиграл — и проснулся, и улетел куда-то.
Вдалеке виделась уже ему наполненная зала, и он своей игрой потрясал стены и сердца знатоков. Женщины
с горящими щеками слушали его, и его
лицо горело стыдливым торжеством…
Над губами маленькие усики; на левой щеке, ближе к подбородку, родимое пятно
с густым кустиком волос. Это придавало
лицу ее еще какой-то штрих доброты.
Она взяла его за голову, поглядела
с минуту ему в
лицо, хотела будто заплакать, но только сжала голову, видно, раздумала, быстро взглянула на портрет матери Райского и подавила вздох.
И
с вида важный; лоб как у твоего дедушки,
лицо строгое, брови срослись.
Напрасно упрямился он оставаться офицером, ему неотступно снились то Волга и берега ее, тенистый сад и роща
с обрывом, то видел он дикие глаза и исступленное
лицо Васюкова и слышал звуки скрипки.
Только художник представился ему не в изящной блузе, а в испачканном пальто, не
с длинными волосами, а гладко остриженный; не нега у него на
лице, а мука внутренней работы и беспокойство, усталость. Он вперяет мучительный взгляд в свою картину, то подходит к ней, то отойдет от нее, задумывается…
Через несколько минут послышались шаги, портьера распахнулась. Софья вздрогнула, мельком взглянула в зеркало и встала. Вошел ее отец,
с ним какой-то гость, мужчина средних лет, высокий, брюнет,
с задумчивым
лицом. Физиономия не русская. Отец представил его Софье.
Он не слушал ее,
с ужасом вглядываясь в ее
лицо, недавно еще смеющееся. И что стало теперь
с ней!
«Что
с тобой!..» — хотел он сказать, не выдержал и, опустив
лицо в подушку к ней, вдруг разразился рыданием.
Перед ним было только это угасающее
лицо, страдающее без жалобы,
с улыбкой любви и покорности; это, не просящее ничего, ни защиты, ни даже немножко сил, существо!
Он задумчиво стоял в церкви, смотрел на вибрацию воздуха от теплящихся свеч и на небольшую кучку провожатых: впереди всех стоял какой-то толстый, высокий господин, родственник, и равнодушно нюхал табак. Рядом
с ним виднелось расплывшееся и раскрасневшееся от слез
лицо тетки, там кучка детей и несколько убогих старух.
Он медленно ушел домой и две недели ходил убитый, молчаливый, не заглядывал в студию, не видался
с приятелями и бродил по уединенным улицам. Горе укладывалось, слезы иссякли, острая боль затихла, и в голове только оставалась вибрация воздуха от свеч, тихое пение, расплывшееся от слез
лицо тетки и безмолвный, судорожный плач подруги…»
— Бабушка! —
с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и в то же время близких
лица… «барышни в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и
лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин,
с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Глядя на эти задумчивые, сосредоточенные и горячие взгляды, на это, как будто уснувшее, под непроницаемым покровом волос, суровое, неподвижное
лицо, особенно когда он,
с палитрой пред мольбертом, в своей темной артистической келье, вонзит дикий и острый, как гвоздь, взгляд в лик изображаемого им святого, не подумаешь, что это вольный, как птица, художник мира, ищущий светлых сторон жизни, а примешь его самого за мученика, за монаха искусства, возненавидевшего радости и понявшего только скорби.
Он молча, медленно и глубоко погрузился в портрет. Райский
с беспокойством следил за выражением его
лица. Кирилов в первое мгновение
с изумлением остановил глаза на
лице портрета и долго покоил, казалось, одобрительный взгляд на глазах; морщины у него разгладились. Он как будто видел приятный сон.
— Это бы
лицо да
с молитвенным, напряженным взглядом, без этого страстного вожделения!.. Послушайте, Борис Павлыч, переделайте портрет в картину; бросьте ваш свет, глупости, волокитства… завесьте окна да закупорьтесь месяца на три, на четыре…
Голос у ней не так звонок, как прежде, да ходит она теперь
с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все
лицо, не только
лицо, всю ее фигуру.
Все время, пока Борис занят был
с Марфенькой, бабушка задумчиво глядела на него, опять припоминала в нем черты матери, но заметила и перемены: убегающую молодость, признаки зрелости, ранние морщины и странный, непонятный ей взгляд, «мудреное» выражение. Прежде, бывало, она так и читала у него на
лице, а теперь там было написано много такого, чего она разобрать не могла.
Он зевнул широко, и, когда очнулся от задумчивости, перед ним бабушка стоит со счетами,
с приходо-расходной тетрадью,
с деловым выражением в
лице.
Он был мрачен
лицом,
с нависшими бровями, широкими веками, которые поднимал медленно, и даром не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
Райскому хотелось нарисовать эту группу усталых, серьезных, буро-желтых, как у отаитян,
лиц, эти черствые, загорелые руки,
с негнущимися пальцами, крепко вросшими, будто железными, ногтями, эти широко и мерно растворяющиеся рты и медленно жующие уста, и этот — поглощающий хлеб и кашу — голод.
Он мысленно снимал рисунок
с домов, замечал выглядывавшие физиономии встречных, группировал
лица бабушки, дворни.
Потешалась же над ним и молодость. То мазнет его сажей по
лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и ходит
с пятном целый день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Часто
с Райским уходили они в эту жизнь. Райский как дилетант — для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов — всем существом своим; и Райский видел в нем в эти минуты то же
лицо, как у Васюкова за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией — и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым каждый был по-своему связан
с знанием.
А Устинья тоже замечательна в своем роде. Она — постоянный предмет внимания и развлечения гостей. Это была нескладная баба,
с таким
лицом, которое как будто чему-нибудь сильно удивилось когда-то, да так на всю жизнь и осталось
с этим удивлением. Но Леонтий и ее не замечал.
Тут только он взглянул на нее, потом на фуражку, опять на нее и вдруг остановился
с удивленным
лицом, как у Устиньи, даже рот немного открыл и сосредоточил на ней испуганные глаза, как будто в первый раз увидал ее. Она засмеялась.
Его поражала линия ее затылка и шеи. Голова ее казалась ему похожей на головы римских женщин на классических барельефах, на камеях:
с строгим, чистым профилем,
с такими же каменными волосами, немигающим взглядом и застывшим в чертах
лица сдержанным смехом.
— Нет, ты у меня «умный, добрый и высокой нравственности», — сказала она,
с своим застывшим смехом в
лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского.
Он говорил
с жаром, и черты
лица у самого у него сделались, как у тех героев, о которых он говорил.
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал
с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное
лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак не себе, а другому
лицу,
с кем имела дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое
лицо и судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
— Что это, барин! — вопила она
с плачущим, искаженным
лицом, остановясь перед ним и указывая на дверь, из которой выбежала. — Что это такое, барышня! — обратилась она, увидевши Марфеньку, — житья нет!
Ее не прогонят, куска хлеба не лишат, а к стыду можно притерпеться, как скоро однажды навсегда узнает все тесный кружок
лиц,
с которыми она более или менее состояла в родстве, кумовстве или нежных отношениях.
Вошла Марфенька. Крицкая весело поздоровалась
с ней, а юноша густо покраснел. Марфенька, поглядев на туалет Полины Карповны, хотела засмеяться, но удержалась. При взгляде на ее спутника
лицо у ней наполнилось еще больше смехом.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену,
лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья
с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Она проговорила это живо,
с веселым
лицом и скороговоркой.
Наконец, пролежав напрасно, без сна,
с час в постели, она встала, вытерла
лицо огуречным рассолом, что делала обыкновенно от загара, потом перекрестилась и заснула.
Марк погрузился в себя и не занимался больше Райским, а Райский, напротив, вглядывался в него, изучал выражение
лица, следил за движениями, стараясь помочь фантазии, которая, по обыкновению, рисовала портрет за портретом
с этой новой личности.
Вот что-то похожее: бродит, не примиряется
с судьбой, ничего не делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по
лицу видно, что ничем и никем не доволен…
Глядя
с напряженным любопытством вдаль, на берег Волги, боком к нему, стояла девушка лет двадцати двух, может быть трех, опершись рукой на окно. Белое, даже бледное
лицо, темные волосы, бархатный черный взгляд и длинные ресницы — вот все, что бросилось ему в глаза и ослепило его.
У ней
лицо прояснилось, и взгляд остановился на нем
с выражением сдержанного любопытства и скромности.