Неточные совпадения
— Да,
и вот эту, что
глядит из окна кареты?
И вон
ту, что заворачивает из-за угла навстречу нам?
Машутка становилась в угол, подальше, всегда прячась от барыни в тени
и стараясь притвориться опрятной. Барыня требовала этого, а Машутке как-то неловко было держать себя в чистоте. Чисто вымытыми руками она не так цепко берет вещь в руки
и,
того гляди, уронит; самовар или чашки скользят из рук; в чистом платье тоже несвободно ходить.
Райский еще «серьезнее» занялся хождением в окрестности, проникал опять в старые здания,
глядел, щупал, нюхал камни, читал надписи, но не разобрал
и двух страниц данных профессором хроник, а писал русскую жизнь, как она снилась ему в поэтических видениях,
и кончил
тем, что очень «серьезно» написал шутливую поэму, воспев в ней товарища, написавшего диссертацию «о долговых обязательствах»
и никогда не платившего за квартиру
и за стол хозяйке.
У него воображение было раздражено: он невольно ставил на месте героя себя; он
глядел на нее
то смело,
то стоял мысленно на коленях
и млел, лицо тоже млело. Она взглянула на него раза два
и потом боялась или не хотела
глядеть.
— Ах, опять этот пилит! — с досадой сказал он,
глядя на противоположное окно флигеля. —
И опять
то же! — прибавил он, захлопывая форточку.
Она улыбнулась, а он оцепенел от ужаса: он слыхал, что значит это «легче». Но он старался улыбнуться, судорожно сжал ей руки
и с боязнью
глядел то на нее,
то вокруг себя.
— О чем ты думаешь? — раздался слабый голос у него над ухом. — Дай еще пить… Да не
гляди на меня, — продолжала она, напившись, — я стала ни на что не похожа! Дай мне гребенку
и чепчик, я надену. А
то ты… разлюбишь меня, что я такая… гадкая!..
«Нет, нет, — она не
то, она — голубь, а не женщина!» — думал он, заливаясь слезами
и глядя на тихо качающийся гроб.
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти,
глядя на эскиз. — Ты
и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни, как
и на полотне моей кистью,
и на бумаге пером! Надо переделать
и то,
и другое! — заключил он.
Она долго
глядит на эту жизнь,
и, кажется, понимает ее,
и нехотя отходит от окна, забыв опустить занавес. Она берет книгу, развертывает страницу
и опять погружается в мысль о
том, как живут другие.
Он схватил кисть
и жадными, широкими глазами
глядел на
ту Софью, какую видел в эту минуту в голове,
и долго, с улыбкой мешал краски на палитре, несколько раз готовился дотронуться до полотна
и в нерешительности останавливался, наконец провел кистью по глазам, потушевал, открыл немного веки. Взгляд у ней стал шире, но был все еще покоен.
Она
то смеялась,
то хмурилась,
глядела так свежо
и бодро, как это утро, наблюдая, всем ли поровну достается, не подскакивает ли галка, не набралось ли много воробьев.
— Здесь, здесь, сейчас! — отозвался звонкий голос Марфеньки из другой комнаты, куда она вышла,
и она впорхнула, веселая, живая, резвая с улыбкой,
и вдруг остановилась. Она
глядела то на бабушку,
то на Райского, в недоумении. Бабушка сильно расходилась.
— А
то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она,
глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он
и узнает, что счастье было,
и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
Но бабушка, насупясь, сидела
и не
глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком
и с веером, которым она играла,
то складывала,
то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.
Глядел и на
ту картину, которую до
того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно спала ночь»: на тупую задумчивость мужика, на грубую, медленную
и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках
и соху
и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
Она беспокойно
глядела по сторонам
и опять встревожилась
тем, что нечего ей больше сказать в ответ.
— Теперь темно, а
то, верно, ты покраснела! — поддразнивал ее Райский,
глядя ей в лицо
и пожимая руку.
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не
то серьезно, не
то иронически
и бесцеремонно
глядя на Райского, — я еще не знаю, а может быть,
и нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы ничего не делаете?
— Ты по ночам пьешь пунш! — шепотом, в ужасе сказала она
и с изумлением
глядела то на него,
то на чашку.
Занятий у нее постоянных не было. Читала, как
и шила она, мимоходом
и о прочитанном мало говорила, на фортепиано не играла, а иногда брала неопределенные, бессвязные аккорды
и к некоторым долго прислушивалась, или когда принесут Марфеньке кучу нот, она брала
то те,
то другие. «Сыграй вот это, — говорила она. — Теперь вот это, потом это», — слушала,
глядела пристально в окно
и более к проигранной музыке не возвращалась.
Она не уставала от этого вечного сиденья, от этой одной
и той же картины из окна. Она даже неохотно расставалась со своим стулом
и, подав барыне кофе, убравши ее платья в шкаф, спешила на стул, за свой чулок,
глядеть задумчиво в окно на дрова, на кур
и шептать.
Она не читала, а
глядела то на Волгу,
то на кусты. Увидя Райского, она переменила позу, взяла книгу, потом тихо встала
и пошла по дорожке к старому дому.
«Вот уж до чего я дошел: стыжусь своего идола — значит, победа близка!» — радовался он про себя, хотя ловил
и уличал себя в
том, что припоминает малейшую подробность о ней, видит, не
глядя, как она войдет, что скажет, почему молчит, как взглянет.
Вера задумывалась. А бабушка, при каждом слове о любви, исподтишка
глядела на нее — что она: волнуется, краснеет, бледнеет? Нет: вон зевнула. А потом прилежно отмахивается от назойливой мухи
и следит, куда
та полетела. Опять зевнула до слез.
— А что ж делать? Вот, чтоб этого не терпеть, — говорила бабушка, стороной
глядя на Веру, —
и надо бы было этой Кунигунде спроситься у
тех, кто уже пожил
и знает, что значит страсти.
— А
тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, — заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. — А я все ждал — не заглянет ли, думаю. Лицо старого товарища, — продолжал он,
глядя близко в глаза Райскому
и положив свою руку ему на плечо, — теперь только одно не противно мне…
Райский видел, что Козлов взглянул наконец
и на близкую ему жизнь
тем же сознательным
и верным взглядом, каким
глядел на жизнь древних,
и что утешить его нечем.
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу,
то есть пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с
тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же части,
то есть развивает страсти в женщинах,
и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить в
те же дни
и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался,
глядя на свое семейное счастье.
Видя это страдание только что расцветающей жизни,
глядя, как мнет
и жмет судьба молодое, виноватое только
тем создание, что оно пожелало счастья, он про себя роптал на суровые, никого не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста
и на плечи злодея,
и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.
И оба встали с места, оба бледные, стараясь не
глядеть друг на друга. Она искала, при слабом, проницавшем сквозь ветви лунном свете, свою мантилью. Руки у ней дрожали
и брали не
то, что нужно. Она хваталась даже за ружье.
Между
тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали
и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карповной,
и с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая
и глядя так на каждую женщину, как будто готов был всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам надо стараться делать «приятности».
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в
то же время замечала, что Райский меняется в лице
и старается не
глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
«Это не бабушка!» — с замиранием сердца,
глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из
тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы
и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть
и не падать!
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как
те царицы
и княгини — уходит она прочь,
глядя неподвижно на небо,
и, не оглянувшись на столп огня
и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать
и взглядом
и ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад
и проклинает пламя…
Прочие люди все прятались по углам
и глядели из щелей, как барыня, точно помешанная, бродила по полю
и по лесу. Даже Марина
и та ошалела
и ходила, как одичалая.
Толпа сострадательно
глядит на падшего
и казнит молчанием, как бабушка — ее! Нельзя жить
тому, в чьей душе когда-нибудь жила законная человеческая гордость, сознание своих прав на уважение, кто носил прямо голову, — нельзя жить!
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру
и участие к нему самому. Они говорили, даже о простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились
и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам
и характерам. Они даже будто сблизились между собой,
и в минуты молчания высказывали один другому глазами
то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
А там, без четверти в пять часов, пробирался к беседке Тушин. Он знал местность, но, видно, давно не был
и забыл, потому что
глядел направо, налево, брал
то в
ту,
то в другую сторону, по едва заметной тропинке,
и никак не мог найти беседки. Он остановился там, где кусты были чаще
и гуще, припоминая, что беседка была где-то около этого места.
— Что должно было случиться,
то и случилось, — печально сказала она,
глядя в сторону.
Райский перешел из старого дома опять в новый, в свои комнаты. Козлов переехал к себе, с
тем, однако, чтоб после отъезда Татьяны Марковны с Верой поселиться опять у нее в доме. Тушин звал его к себе, просвещать свою колонию, начиная с него самого. Козлов почесал голову, подумал
и вздохнул,
глядя — на московскую дорогу.