Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу
и свету,
и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга,
и в другой сфере, кроме света,
то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть
и служба,
и свои
дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на вечерах: на последних всегда за картами.
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме
тех, какие дают свои
и иностранные газеты. Петербургские страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков
и добродетелей, мыслей,
дел, политики
и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его,
и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
Утро уходило у него на мыканье по свету,
то есть по гостиным, отчасти на
дела и службу, — вечер нередко он начинал спектаклем, а кончал всегда картами в Английском клубе или у знакомых, а знакомы ему были все.
— Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать из пустого в порожнее с женщиной: каждый
день одно
и то же!
Но все-таки он еще был недоволен
тем, что мог являться по два раза в
день, приносить книги, ноты, приходить обедать запросто. Он привык к обществу новых современных нравов
и к непринужденному обхождению с женщинами.
В семействе тетки
и близкие старики
и старухи часто при ней гадали ей, в
том или другом искателе, мужа:
то посланник являлся чаще других в дом,
то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит
и смотрит беззаботно, как будто
дело идет не о ней.
— Вы про
тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей
и не понимаю их жизни. Мне
дела нет…
— Да, а ребятишек бросила дома — они ползают с курами, поросятами,
и если нет какой-нибудь дряхлой бабушки дома,
то жизнь их каждую минуту висит на волоске: от злой собаки, от проезжей телеги, от дождевой лужи… А муж ее бьется тут же, в бороздах на пашне, или тянется с обозом в трескучий мороз, чтоб добыть хлеба, буквально хлеба — утолить голод с семьей,
и, между прочим, внести в контору пять или десять рублей, которые потом приносят вам на подносе… Вы этого не знаете: «вам
дела нет», говорите вы…
Но, кроме
того, я выбрал себе
дело: я люблю искусство
и… немного занимаюсь… живописью, музыкой… пишу… — досказал он тихо
и смотрел на конец своего сапога.
— Я вспомнила в самом
деле одну глупость
и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что
и у меня были
и слезы,
и трепет,
и краска… et tout се que vous aimez tant! [
и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с
тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах
и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз.
И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все
то же в лице, как вчера, как третьего
дня, как полгода назад.
— Да, это очень смешно. Она милая женщина
и хитрая,
и себе на уме в своих
делах, как все женщины, когда они, как рыбы, не лезут из воды на берег, а остаются в воде,
то есть в своей сфере…
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение, что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь
девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет.
И если б не было этих людей,
то не нужно было бы
и той службы, которую они несут.
Кое-как он достиг дробей, достиг
и до четырех правил из алгебры, когда же
дело дошло до уравнений, Райский утомился напряжением ума
и дальше не пошел, оставшись совершенно равнодушным к
тому, зачем
и откуда извлекают квадратный корень.
В службе название пустого человека привинтилось к нему еще крепче. От него не добились ни одной докладной записки, никогда не прочел он ни одного
дела, между
тем вносил веселье, смех
и анекдоты в
ту комнату, где сидел. Около него всегда куча народу.
Опекуну она не давала сунуть носа в ее
дела и, не признавая никаких документов, бумаг, записей
и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах,
и отзывалась в ответ на письма опекуна, что все акты, записи
и документы записаны у ней на совести,
и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до
тех пор, по словесному завещанию отца
и матери его, она полная хозяйка.
Заболеет ли кто-нибудь из людей — Татьяна Марковна вставала даже ночью, посылала ему спирту, мази, но отсылала на другой
день в больницу, а больше к Меланхолихе, доктора же не звала. Между
тем чуть у которой-нибудь внучки язычок зачешется или брюшко немного вспучит, Кирюшка или Влас скакали, болтая локтями
и ногами на неоседланной лошади, в город, за доктором.
Хотя она была не скупа, но обращалась с деньгами с бережливостью; перед издержкой задумывалась, была беспокойна, даже сердита немного; но, выдав раз деньги, тотчас же забывала о них,
и даже не любила записывать; а если записывала, так только для
того, по ее словам, чтоб потом не забыть, куда деньги
дела,
и не испугаться. Пуще всего она не любила платить вдруг много, большие куши.
Кроме крупных распоряжений, у ней жизнь кишела маленькими заботами
и делами.
То она заставит девок кроить, шить,
то чинить что-нибудь,
то варить, чистить. «Делать все самой» она называла смотреть, чтоб все при ней делали.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда
то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или вечером,
и там кончал свой
день. К этому все привыкли
и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment! [Да у вас, сударь,
и в самом
деле талант! (фр.)] — сказал
тот, посмотрев его рисунок.
В университете Райский
делит время, по утрам, между лекциями
и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод
и посещает кондитеров Пеэра
и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке»,
то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Три полотна переменил он
и на четвертом нарисовал
ту голову, которая снилась ему, голову Гектора
и лицо Андромахи
и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее
дело, руки!» — думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать
и скоро ли найдешь?
— В
день моих именин у нас был прием, меня уже вывозили. Я разучивала сонату Бетховена,
ту, которою он восхищался
и которую вы тоже любите…
— Да, упасть в обморок не от
того, от чего вы упали, а от
того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома
и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма, дает уроки, получает деньги,
и этим живет!» В самом
деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя,
и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
— Послушайте, cousin… — начала она
и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим, если б… enfin si c’etait vrai [словом, если б это была правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но что… вам… за
дело после
того, как…
Райский вошел в переулки
и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий
день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая
то одной,
то другой ногой кучу пыли.
Потешалась же над ним
и молодость.
То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается
и ходит с пятном целый
день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Тут развернулись ее способности. Если кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим, как над
делом невозможным,
и вместе с
тем умела казаться строгой, бранила волокит за
то, что завлекают
и потом бросают неопытных девиц.
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается!
И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое
дело… Мне теперь предстоит одно: искусство
и труд. Жизнь моя должна служить
и тому и другому…
Наше
дело теперь — понемногу опять взбираться на потерянный путь
и… достигать
той же крепости,
того же совершенства в мысли, в науке, в правах, в нравах
и в твоем «общественном хозяйстве»… цельности в добродетелях
и, пожалуй, в пороках! низость, мелочи, дрянь — все побледнеет: выправится человек
и опять встанет на железные ноги…
— Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи
и дряни, что
и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу — всё в роман суют… Возьми-ка предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал!.. А
то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня:
дело ли это искусства!.. Это газетная литература!
Райский прожил этот
день, как давно не жил,
и заснул таким вольным, здоровым сном, каким, казалось ему, не спал с
тех пор, как оставил этот кров.
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между
тем на самом
деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось,
и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из
того, чтобы быть проще,
и не умеют; здесь, не думая о
том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о
том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с одной стороны полями, с другой Волгой
и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей
дела нет.
Если когда-нибудь
и случалось противоречие, какой-нибудь разлад,
то она приписывала его никак не себе, а другому лицу, с кем имела
дело, а если никого не было, так судьбе. А когда явился Райский
и соединил в себе
и это другое лицо
и судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука
и к его странностям.
— Я
днем хожу туда,
и то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А
то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
— Ну, как хочешь, а я держать тебя не стану, я не хочу уголовного
дела в доме. Шутка ли, что попадется под руку,
тем сплеча
и бьет! Ведь я говорила тебе: не женись, а ты все свое, не послушал —
и вот!
Она вечно двигалась, делала что-нибудь,
и когда остановится без
дела,
то руки хранят прием, по которому видно, что она только что делала что-нибудь или собирается делать.
Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все
та же, опять претерпевала истязание
и бежала к барыне или ускользала от мужа
и пряталась
дня три на чердаках, по сараям, пока не проходил первый пыл.
— Хоть бы один
день прожить так…
и то не удается!
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться
и солгал, что я стрелял в него, да не попал. Если б я был мирный гражданин города, меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как я вне закона, на особенном счету,
то губернатор разузнал, как было
дело,
и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня, боится.
Райский решил платить Вере равнодушием, не обращать на нее никакого внимания, но вместо
того дулся
дня три. При встрече с ней скажет ей вскользь слова два,
и в этих двух словах проглядывает досада.
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так
и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает: говорит, не пущу до
тех пор, пока не кончите
дела! У маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить —
и то пустил только вчера, ей-богу…
— Где! — со вздохом повторил Опенкин, — везде
и нигде, витаю, как птица небесная! Три
дня у Горошкиных, перед
тем у Пестовых, а перед
тем и не помню!
Опенкин часа два сидел у Якова в прихожей. Яков тупо
и углубленно слушал эпизоды из священной истории; даже достал в людской
и принес бутылку пива, чтобы заохотить собеседника к рассказу. Наконец Опенкин, кончив пиво, стал поминутно терять нить истории
и перепутал до
того, что Самсон у него проглотил кита
и носил его три
дня во чреве.
Он старался растолкать гостя, но
тот храпел. Яков сходил за Кузьмой,
и вдвоем часа четыре употребили на
то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Так, сдав его на руки кухарке, они сами на другой
день к обеду только вернулись домой.
А если
и бывает,
то в сфере рабочего человека, в приспособлении к
делу грубой силы или грубого уменья, следовательно,
дело рук, плечей, спины:
и то дело вяжется плохо, плетется кое-как; поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки
и норовит только отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя.
«Нет
и у меня
дела, не умею я его делать, как делают художники, погружаясь в задачу, умирая для нее! — в отчаянии решил он. — А какие сокровища перед глазами:
то картинки жанра, Теньер, Остад — для кисти,
то быт
и нравы — для пера: все эти Опенкины
и… вон, вон…»
Героем дворни все-таки оставался Егорка: это был живой пульс ее. Он своего
дела, которого, собственно,
и не было, не делал, «как все у нас», — упрямо мысленно добавлял Райский, — но зато совался поминутно в чужие
дела. Смотришь, дугу натягивает,
и сила есть: он коренастый, мускулистый, длиннорукий, как орангутанг, но хорошо сложенный малый.
То сено примется помогать складывать на сеновал: бросит охапки три
и кинет вилы, начнет болтать
и мешать другим.