Неточные совпадения
Никто из дворни
уже не сходил в этот обрыв, мужики из слободы и Малиновки обходили его, предпочитая спускаться с горы к Волге по другим скатам и обрывам или по проезжей,
хотя и крутой дороге, между двух плетней.
В назначенный вечер Райский и Беловодова опять сошлись у ней в кабинете. Она была одета, чтобы ехать в спектакль: отец
хотел заехать за ней с обеда, но не заезжал,
хотя было
уже половина восьмого.
— В свете
уж обо мне тогда знали, что я люблю музыку, говорили, что я буду первоклассная артистка. Прежде maman
хотела взять Гензельта, но, услыхавши это, отдумала.
Его стало грызть нетерпение, которое, при первом неудачном чертеже, перешло в озлобление. Он стер, опять начал чертить медленно, проводя густые, яркие черты, как будто
хотел продавить холст.
Уже то отчаяние, о котором говорил Кирилов, начало сменять озлобление.
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею и
хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ: если я поймал эту „правду“ красоты — чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье: что она скажет? А потом
уже переделаю… только не в блудницу!»
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем, если б он был не граф? Делайте, как
хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу, что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета,
уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Ну,
уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не
хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
— Я
уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего знать не
хочу, никого не трогаю и меня никто не трогает!
— Я так и знала;
уж я уговаривала, уговаривала бабушку — и слушать не
хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом…
Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась,
хотя уже не было жарко.
Да, да,
уж это так, не говори, не говори, смейся, а молчи! — прибавила она, заметив, что он
хочет возразить.
Он живо вскочил и только
хотел бежать к себе, как и бабушка, и он, оба увидали Полину Карповну Крицкую, которая входила на крыльцо и
уже отворяла дверь. Спрятаться и отказать не было возможности: поздно.
Борису не спалось, и он, в легком утреннем пальто, вышел в сад,
хотел было догнать Марка, но увидел его,
уже далеко идущего низом по волжскому прибрежью.
Он
уже не счел нужным переделывать ее: другое воспитание, другое воззрение, даже дальнейшее развитие нарушило бы строгую определенность этой натуры,
хотя, может быть, оно вынуло бы наивность, унесло бы детство, все эти ребяческие понятия, бабочкино порханье, но что дало бы взамен?
«Кажется, ее нельзя учить, да и нечему: она или
уже все знает, или не
хочет знать!» — решил он про себя.
Чем менее Райский замечал ее, тем она была с ним ласковее,
хотя, несмотря на требование бабушки, не поцеловала его, звала не братом, а кузеном, и все еще не переходила на ты, а он
уже перешел, и бабушка приказывала и ей перейти. А чуть лишь он открывал на нее большие глаза, пускался в расспросы, она становилась чутка, осторожна и уходила в себя.
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а
уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы
хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди узнай, не
хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь? Только сама не показывайся, а Егорку пошли узнать…
Но и то хорошо, и то
уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он
уже на пути к новому чувству,
хотя новая Вера не выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая, как страсть, дурными мыслями и чувствами.
«Вот
уж до чего я дошел: стыжусь своего идола — значит, победа близка!» — радовался он про себя,
хотя ловил и уличал себя в том, что припоминает малейшую подробность о ней, видит, не глядя, как она войдет, что скажет, почему молчит, как взглянет.
Он
хотел схватить шляпу, но Ульяна Андреевна была
уже в другой комнате и протягивала шляпу к нему, маня за собой.
— Если
хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что
уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
Все бросились исполнять приказание,
хотя и без того коляска была
уже отложена, пока Татьяна Марковна наряжалась, подвезена под сарай, а кучер балагурил в людской за бутылкой пива.
— Ну, и проснулась, — и с полчаса все тряслась,
хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться — так до утра и не спала.
Уж пробило семь, как я заснула.
— Ну пусть для семьи, что же? В чем тут помеха нам? Надо кормить и воспитать детей? Это
уже не любовь, а особая забота, дело нянек, старых баб! Вы
хотите драпировки: все эти чувства, симпатии и прочее — только драпировка, те листья, которыми, говорят, прикрывались люди еще в раю…
— Я упала, бедный Иван Иваныч, с этой высоты, и никто
уж не поднимет меня…
Хотите знать, куда я упала? Пойдемте, вам сейчас будет легче…
«Мне разрешено уехать, но я не могу теперь оставить тебя, это было бы нечестно… Можно подумать, что я торжествую и что мне
уже легко уехать: я не
хочу, чтобы ты так думала… Не могу оставить потому, что ты любишь меня…»
Сначала неловко было обоим. Ей — оттого, что «тайна» известна была ему,
хотя он и друг, но все же посторонний ей человек. Открыла она ему тайну внезапно, в горячке, в нервном раздражении, когда она, из некоторых его слов, заподозрила, что он
уже знает все.
— Я верю, что случится, иначе быть не может.
Уж если бабушка и ее «судьба»
захотят…