Неточные совпадения
— А
знаешь — ты отчасти прав. Прежде всего скажу, что
мои увлечения всегда искренны и не умышленны: — это не волокитство —
знай однажды навсегда. И когда
мой идол хоть одной чертой подходит к идеалу, который фантазия сейчас создает мне из него, — у меня само собою доделается остальное, и тогда возникает идеал счастья, семейного…
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура
моя отзывается на все, только разбуди нервы — и пойдет играть!..
Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
В истории
знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [
мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
«Как тут закипает! — думал он, трогая себя за грудь. — О! быть буре, и дай Бог бурю! Сегодня решительный день, сегодня тайна должна выйти наружу, и я
узнаю… любит ли она или нет? Если да, жизнь
моя… наша должна измениться, я не еду… или, нет, мы едем туда, к бабушке, в уголок, оба…»
— Право, заметили и втихомолку торжествуете, да еще издеваетесь надо мной, заставляя высказывать вас же самих. Вы
знаете, что я говорю правду, и в словах
моих видите свой образ и любуетесь им.
«Боже
мой! зачем я все вижу и
знаю, где другие слепы и счастливы? Зачем для меня довольно шороха, ветерка, самого молчания, чтоб
знать? Проклятое чутье! Вот теперь яд прососался в сердце, а из каких благ?»
—
Знаю, кузина,
знаю и причину: я касаюсь вашей раны. Но ужели
мое дружеское прикосновение так грубо!.. Ужели я не стою доверенности!..
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос
моей жизни — нет; вы мне ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я
знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Да, правда: он злой, негодный человек, враг
мой был, не любила я его! Чем же кончилось? Приехал новый губернатор,
узнал все его плутни и прогнал! Он смотался, спился, своя же крепостная девка завладела им — и пикнуть не смел. Умер — никто и не пожалел!
То и дело просит у бабушки чего-нибудь: холста, коленкору, сахару, чаю,
мыла. Девкам дает старые платья, велит держать себя чисто. К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или даст немного денег.
Знает всех баб, даже рабятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки и крестит почти всех новорожденных.
— Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не давать
знать о
моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не сказал.
— Покорно благодарю! Уж не
знаю, соберусь ли я, сама стара, да и через Волгу боюсь ехать. А девочки
мои…
— Да у него живет
мой знакомый, Марк, не
знаешь ли?
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете
моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом, только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю,
знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— Я никого не боюсь, — сказала она тихо, — и бабушка
знает это и уважает
мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот
мое желание! Только это я и хотела сказать.
— Внук
мой, от племянницы
моей, покойной Сонечки! — сказала Татьяна Марковна, рекомендуя его, хотя все очень хорошо
знали, кто он такой.
Вот тут что-то часто стал ездить мимо наших огородов полицмейстер: это, должно быть, его превосходительство изволит беспокоиться и посылает
узнавать о
моем здоровье, о
моих удовольствиях.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду
мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты
знаешь, как это для меня неловко, несносно…
«Да — она права: зачем ей доверять мне? А мне-то как оно нужно, Боже
мой! чтоб унять раздражение,
узнать тайну (а тайна есть!) и уехать! Не
узнавши, кто она, что она, — не могу ехать!»
— Ничего я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, — боюсь и пикнуть, а вижу и
знаю, что Марфенька без
моего совета и благословения не полюбила бы никого.
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути
моего покоя, скажи, как на духу, если
знаешь что-нибудь?
— А вот этого я и не хочу, — отвечала она, — очень мне весело, что вы придете при нем — я хочу видеть вас одного: хоть на час будьте
мой — весь
мой… чтоб никому ничего не досталось! И я хочу быть — вся ваша… вся! — страстно шепнула она, кладя голову ему на грудь. — Я ждала этого, видела вас во сне, бредила вами, не
знала, как заманить. Случай помог мне — вы
мой,
мой,
мой! — говорила она, охватывая его руками за шею и целуя воздух.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло говорил он. — Я
знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не маменька
моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я
знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
— Нет, я
знаю, что она меня любит — и если только простит мне
мою молодость, так позволит нам жениться!..
— И я не спала. Моя-то смиренница ночью приползла ко мне, вся дрожит, лепечет: «Что я наделала, бабушка, простите, простите, беда вышла!» Я испугалась, не
знала, что и подумать… Насилу она могла пересказать: раз пять принималась, пока кончила.
— Не поздно ли будет тогда, когда горе придет!.. — прошептала бабушка. — Хорошо, — прибавила она вслух, — успокойся, дитя
мое! я
знаю, что ты не Марфенька, и тревожить тебя не стану.
— Да! — сказала она, — хочу, и это одно условие
моего счастья; я другого не
знаю и не желаю…
— А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже
мой! Как принял бы — и как любил бы — она бы
узнала это теперь… — добавил он.
«Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? — писал Аянов, — в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями, то есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не
знаю, не переехал ли ты из своей трущобы — Малиновки, в какую-нибудь трущобу — Смородиновку, и получишь ли
мое письмо?
Прощай — это первое и последнее
мое письмо, или, пожалуй, глава из будущего твоего романа. Ну, поздравляю тебя, если он будет весь такой! Бабушке и сестрам своим кланяйся, нужды нет, что я не
знаю их, а они меня, и скажи им, что в таком-то городе живет твой приятель, готовый служить, как выше сказано. —
— Да, — сказала она покорно, — да, вы правы, я верю… Но я там допрашивалась искры, чтоб осветить
мой путь, — и не допросилась. Что мне делать? — я не
знаю…
И жертвы есть, — по мне это не жертвы, но я назову вашим именем, я останусь еще в этом болоте, не
знаю сколько времени, буду тратить силы вот тут — но не для вас, а прежде всего для себя, потому что в настоящее время это стало
моей жизнью, — и я буду жить, пока буду счастлив, пока буду любить.
— Софизмы! Честно взять жизнь у другого и заплатить ему своею: это правило! Вы
знаете, Марк, — и другие
мои правила…
— Не
знаю! — сказал он с тоской и досадой, — я
знаю только, что буду делать теперь, а не заглядываю за полгода вперед. Да и вы сами не
знаете, что будет с вами. Если вы разделите
мою любовь, я останусь здесь, буду жить тише воды, ниже травы… делать, что вы хотите… Чего же еще? Или… уедем вместе! — вдруг сказал он, подходя к ней.
— Боже
мой, ужели она до поздней ночи остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое эта
моя статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там; может быть, хохочет надо мной, вместе с ним… Кто он? Я хочу
знать — кто он? — в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти… Какой страсти!
— Простите, — продолжал потом, — я ничего не
знал, Вера Васильевна. Внимание ваше дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте
мое предложение и по-прежнему давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него упал. — Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
«И другие допрашиваются, а я не
знаю! А она родилась при мне: она —
мое дитя!» — думала она с печалью.
— А если с
моей — есть, то, значит, и беда! — заметила она тихо. — Да вон ты бледен, стало быть,
знаешь и сам, что беда.
— Ты
знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только
знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже
мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я
знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в
мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
— Сейчас
узнаешь все, выслушай
мою исповедь — и осуди строго, или прости — и Бог простит нас…
— Я не за тем пришла к тебе, бабушка, — сказала Вера. — Разве ты не
знаешь, что тут все решено давно? Я ничего не хочу, я едва хожу — и если дышу свободно и надеюсь ожить, так это при одном условии — чтоб мне ничего не
знать, не слыхать, забыть навсегда… А он напомнил! зовет туда, манит счастьем, хочет венчаться!.. Боже
мой!..
— Вот
мой ответ! — заключила она, передавая ему незапечатанный листок, — отдайте ему и прибавьте, что хотите, если нужно будет; вы
знаете все…
— Вот видите, без
моего «ума и сердца», сами договорились до правды, Иван Иванович!
Мой «ум и сердце» говорили давно за вас, да не судьба! Стало быть, вы из жалости взяли бы ее теперь, а она вышла бы за вас — опять скажу — ради вашего… великодушия… Того ли вы хотите? Честно ли и правильно ли это и способны ли мы с ней на такой поступок? Вы
знаете нас…
— Oui! [Да! (фр.)] — сказал он со свистом. — Тушин, однако, не потерял надежду, сказал, что на другой день, в рожденье Марфеньки, приедет
узнать ее последнее слово, и пошел опять с обрыва через рощу, а она проводила его… Кажется, на другой день надежды его подогрелись, а
мои исчезли навсегда.