Неточные совпадения
А суматоха
была оттого, что Анна Павловна отпускала сына в Петербург на службу, или, как она
говорила, людей посмотреть и себя показать.
История об Аграфене и Евсее
была уж старая история в доме. О ней, как обо всем на свете,
поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять лет. Многие ли в итоге годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!
Глаза и все выражение лица Софьи явно
говорили: «Я
буду любить просто, без затей,
буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда не казаться умнее его; да и как можно
быть умнее мужа? это грех!
— Друг! друг! истинный друг! —
говорил Адуев со слезами на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О,
есть дружба в мире! навек, не правда ли? —
говорил пылко Александр, стискивая руку друга и наскакивая на него.
Надо приучаться тебе с самого начала жить одному, без няньки; завести свое маленькое хозяйство, то
есть иметь дома свой стол, чай, словом свой угол, — un chez soi, как
говорят французы.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне
пить чай, я дома
буду, — тогда
поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не
будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет
говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может
быть, запоют хором песню…
— Нужды нет, все-таки оно не годится, на днях я завезу тебя к своему портному; но это пустяки.
Есть о чем важнее
поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
Ты прежде всего забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу так, проще, как оно
есть, право, лучше,
будешь и
говорить проще.
— У него
есть такт, —
говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без зову; и когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный.
Есть странности… лезет целоваться,
говорит, как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне на шею.
— Потому что в этом поступке разума, то
есть смысла, нет, или,
говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты
был женщина — так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— Как тебе заблагорассудится. Жениха своего она заставит подозревать бог знает что; пожалуй, еще и свадьба разойдется, а отчего? оттого, что вы там рвали вместе желтые цветы… Нет, так дела не делаются. Ну, так ты по-русски писать можешь, — завтра поедем в департамент: я уж
говорил о тебе прежнему своему сослуживцу, начальнику отделения; он сказал, что
есть вакансия; терять времени нечего… Это что за кипу ты вытащил?
—
Есть места министров, —
говорил Петр Иваныч, — товарищей их, директоров, вице-директоров, начальников отделений, столоначальников, их помощников, чиновников особых поручений, мало ли?
— Нет, — отвечал дядя, — он не
говорил, да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он уж знает, куда определить. Ты ему не
говори о своем затруднении насчет выбора, да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему, да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал
говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они
будут гримасничать.
— Тебе решительно улыбается фортуна, —
говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча
будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только
говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
Я, наконец, начинаю надеяться, что из тебя что-нибудь и выйдет: скоро, может
быть, не стану
говорить тебе, зачем ты приезжал.
Потом он стал понемногу допускать мысль, что в жизни, видно, не всё одни розы, а
есть и шипы, которые иногда покалывают, но слегка только, а не так, как рассказывает дядюшка. И вот он начал учиться владеть собою, не так часто обнаруживал порывы и волнения и реже
говорил диким языком, по крайней мере при посторонних.
— Какой, дядюшка, вчера
был вечер у Зарайских! —
говорил он, погружаясь в воспоминания о бале.
—
Была, долго
говорила со мной о вас, спрашивала о своем деле.
— Когда ты умнее
будешь, Александр? Бог знает что
говорит!
— Вы оба, как водится,
были очень глупы, —
говорил Петр Иваныч.
— Да! —
говорил Александр, — вопреки вашим предсказаниям я
буду счастлив,
буду любить вечно и однажды.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много
будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже!
есть,
говорит, нечего!
— Я! ах, ах, maman, что вы! Не я ли
говорю: «Пора, maman, обедать», а вы сказали: «Нет, надо подождать; Александр Федорыч давно не
был: верно, придет к обеду».
— Я
говорю: «Ну где теперь Александру Федорычу
быть? — продолжала Марья Михайловна, — уж половина пятого». — «Нет,
говорит, maman, надо подождать, — он
будет». Смотрю, три четверти: «Воля твоя,
говорю я, Наденька: Александр Федорыч, верно, в гостях, не
будет; я проголодалась». — «Нет,
говорит, еще подождать надо, до пяти часов». Так и проморила меня. Что, неправда, сударыня?
—
Говорят,
есть… — задумчиво отвечал Адуев, — да я не верю…
— Дядюшка
говорит, что им не до того — что надо
есть,
пить…
— Фи!
есть! Дядюшка ваш неправду
говорит: можно и без этого
быть счастливыми: я не обедала сегодня, а как я счастлива!
— Знаете ли, — сказала она, —
говорят, будто что
было однажды, то уж никогда больше не повторится! Стало
быть, и эта минута не повторится?
«Нет, —
говорил он сам с собой, — нет, этого
быть не может! дядя не знал такого счастья, оттого он так строг и недоверчив к людям. Бедный! мне жаль его холодного, черствого сердца: оно не знало упоения любви, вот отчего это желчное гонение на жизнь. Бог его простит! Если б он видел мое блаженство, и он не наложил бы на него руки, не оскорбил бы нечистым сомнением. Мне жаль его…»
— Не бойтесь, дядюшка, —
говорил на это Александр, — худо, когда мало денег, много мне не нужно, а довольно — у меня
есть.
На столе
было пусто. Все, что напоминало о прежних его занятиях, о службе, о журнальной работе, лежало под столом, или на шкафе, или под кроватью. «Один вид этой грязи, —
говорил он, — пугает творческую думу, и она улетает, как соловей из рощи, при внезапном скрипе немазаных колес, раздавшемся с дороги».
«Ты моя муза, —
говорил он ей, —
будь Вестою этого священного огня, который горит в моей груди; ты оставишь его — и он заглохнет навсегда».
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее
было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи. Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения
поговорить с матерью. Наденька отложила
было до переезда в город, но Александр настаивал.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как
говорить с Марьей Михайловной, сочинил
было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно
было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но с оттенком легкой задумчивости в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
А маменька — такая несносная — слышу,
говорит: «Извините, граф, она у меня такая дикарка…» Тут я и догадалась, что это должен
быть наш сосед, граф Новинский.
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж
говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я делаю; о музыке
говорил; просил
спеть что-нибудь, да я не стала, я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего учителя пения. Граф
говорит, что это нынче очень в моде —
петь.
Александр, несмотря на приглашение Марьи Михайловны — сесть поближе, сел в угол и стал смотреть в книгу, что
было очень не светски, неловко, неуместно. Наденька стала за креслом матери, с любопытством смотрела на графа и слушала, что и как он
говорит: он
был для нее новостью.
Граф наконец ушел, но
говорить о деле
было поздно. Адуев взял шляпу и побежал вон. Наденька нагнала его и успела успокоить.
— Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну вот,
говорит Наденька: «
Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч,
говорю я,
будет?..» — «Не
будет,
говорит она, хотите пари, что не
будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
«Что это,
говорю, граф, вы ее балуете? она совсем ни на что не похожа
будет!..» — и ее побраню.
— Смотри-ка! —
говорила, приложив ей руку к голове, Марья Михайловна, — как уходилась, насилу дышишь.
Выпей воды да поди переоденься, распусти шнуровку. Уж не доведет тебя эта езда до добра!
Он
был одинаково любезен и с матерью и с дочерью, не искал случая
говорить с одной Наденькой, не бежал за нею в сад, глядел на нее точно так же, как и на мать.
Он застал ее с матерью. Там
было человека два из города, соседка Марья Ивановна и неизбежный граф. Мучения Александра
были невыносимы. Опять прошел целый день в пустых, ничтожных разговорах. Как надоели ему гости! Они
говорили покойно о всяком вздоре, рассуждали, шутили, смеялись.
Чтоб графа не
было здесь! —
говорил он задыхающимся голосом, — слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я не хочу…
Так
был он раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он
говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
— Какое горе? Дома у тебя все обстоит благополучно: это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не может
быть хуже того, что
было; подчиненного на шею посадили: это последнее дело. Ты
говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
— О молодости
говорю, потому что старческая любовь
есть ошибка, уродливость.
Нет! что ни
говорите, а для меня больше упоения — любить всеми силами души, хоть и страдать, нежели
быть любимым, не любя или любя как-то вполовину, для забавы, по отвратительной системе, и играть с женщиной, как с комнатной собачонкой, а потом оттолкнуть…
Ему как-то нравилось играть роль страдальца. Он
был тих, важен, туманен, как человек, выдержавший, по его словам, удар судьбы, —
говорил о высоких страданиях, о святых, возвышенных чувствах, смятых и втоптанных в грязь — «и кем? — прибавлял он, — девчонкой, кокеткой и презренным развратником, мишурным львом. Неужели судьба послала меня в мир для того, чтоб все, что
было во мне высокого, принести в жертву ничтожеству?»